Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов

   Участливо глядя на сестру, наперебой хвастались новой жизнью, где "всего вдосталь, говядину едят каждый праздник, чай -- два раза на неделе, а по воскресеньям -- со сдобными лепешками; батюшка-матушка -- ласковы, муж -- никак не налюбуется".

   -- У тебя вот скоро загуляем,-- утешали они Мотю,-- пьяные напьемся, песни будем драть на всю деревню!..

   Сестра отмалчивалась. Редко когда улыбнется, бросит:

   -- Мы уж вино запасаем.

   Она тяготилась их участием.

   В последних числах октября я ушел с артелью плотников на железную дорогу -- учиться ремеслу и деньги зарабатывать. Мысль о городищенском училище, о городе, о новой жизни пришлось бросить: дома не было ни хлеба, ни денег, ни одежи.

   -- Ты теперь не маленький,-- сказали мне,-- пора кормить семью... Пускай, кто жирен, учится, нам впору дыхать...

   Недели через две, смотрю, ко мне приезжает отец.

   -- Ты зачем?

   -- Зачем, зачем, без дела не приехал бы,-- бормотал он, привязывая лошаденку к коновязи.-- Раз дело приспичило, значит, и приехал.

   Отец подтянул веревку, заменявшую ему кушак, развел руками, поглядел на небо и, мигнув мне, выпалил:

   -- Намедни Матрешку пропили, вот зачем!.. Просись у хозяина дня на четыре в отпуск.

   Он ухмыльнулся, дернув бородою:

   -- Мы, брат, живо: чик-чик и -- готова дочь попова!..

   -- Как пропили? -- остановился я, пропуская мимо ушей подозрительно веселую болтовню его.

   Отец осел и, ковыряя кнутовищем стружки у станка, опять забормотал, воротя лицо на ветру:

   -- Разве не знаешь, как девок пропивают? Пропили -- и все.

   У меня упало сердце.

   -- За кого же? Свой деревенский или как? Расскажи хоть толком!

   -- А за Мишку Сорочинского! -- почему-то слишком весело воскликнул он.-- Тут даже нечего рассказывать!..

   -- За Ми-ишку? -- закричал я.

   Отец поднял брови.

   -- За кого же? Стало быть, за Мишку!.. Он мужик не глупый.-- Он засуетился, как побитый.-- Ну, как тебе сказать? Немного того... Как будто, видишь ли... дыть ей-то тоже двадцать другой год!..

   Отец потупился.

   -- Опять вино... Вина он даст на свадьбу... Ты думаешь, что та-ак? Ого! Я сам -- не промах!.. Два ведра вина и семь целковых денег начисто... Пойми-ка эту загибулю!.. Два ведра!.. Их тоже не укупишь -- нынче дорого все стало... А она хозяйкою будет... Это, браток, много значит по крестьянству... Какая в том беда, что немолодой?.. Молокосос по нынешнему времени хуже: живо убежит в Украину... А там его ищи-свищи!..

   -- Плачет сестра-то? Глядел бы за нею!..

   -- Ори, дурак! Язык длинен! -- побагровел отец и, вытерев шапкою потное лицо, потупился.-- Ей плакать не о чем.

   Он наклонился к земле, поднял заржавевший штукатурный гвоздь и положил его к себе в карман.

   -- Плачет!.. Мелешь ты черт знает что!..

   Полоса за полосой тянется однообразное жнивье, над ним -- отяжелевшие грачи и голуби. По мелко расчесанной пашне пробивается нежная фиолетовая озимь. Бодро бежит, потряхивая головою, лошадь; четко стучат копыта о сухую, гладко прикатанную дорогу. Невесело на сердце. Представляется испитое лицо "жениха" Моти -- Мишки Сорочинского, мужика лет тридцати, вдовца, лохмотника, горького пьяницы. Всегда неумытый и оттого позеленевший; волосы на голове похожи на мочало и пропитаны копотью; шея -- тонкая, трясучая, из левого уха течет гной. На плечах -- замызганный, грязный полушубок, дырявый, вытертый, с махрами и "колоколушками" по подолу, с холщовыми заплатами на спине и на плечах. В полушубке много насекомых, так как Мишка не снимает его ни зимой, ни летом. Войлочная, масленая шапка -- как на чучеле.

   Еще на значительном расстоянии от него смердит тухлым запахом курной избы, никогда не мытого тела и собственной нечистоплотностью.

   -- Дух этот у меня завсегда,-- сам же бахвалится он, скаля желтые гнилые зубы.-- Захочу -- и сей секунд будет по первое число.

   По слухам, он страдает нехорошею болезнью, и соседи его избегают: не пьют из одной кружки, не просят докурить цыгарки, ничего не берут взаймы.

   Избенка его -- без крыши и двора. Окруженная бесчисленными подпорками, стоит она, точно калека у церковной паперти, с краю деревни, уткнувшись подслеповатыми окнами в овраг. Вместо стекол в окнах -- тряпки и синяя сахарная бумага, пол -- земляной; входная дверь сбита с крючьев, а над ней голодной пастью зияет черная дымовая дыра, обметанная сажей и пыльной паутиной. Зимой хижину заносит снегом, весной, до троицы, у порога зеленые лужи, в которых барахтаются чужие свиньи.

   Ни скотины, ни птицы нет, землю сам не убирает, отдавая ее исполу одному из бедняков, вроде Егора Пазухина, и его же презирает за это.

   -- Вить это вам, дьяволам, много надо -- все никак не нахватаетесь, все вам больше бы, ну и копайтесь, как жуки в навозе, а мое дело маленькое -- покурил Савкова -- да на печку, ближе к небушку... Работу, сказать тебе, дураки одни любят, вот что!.. На черта, друг с заплатой, воды не навозишься, хоть лопни... Я так рассуждаю: несчастные вы люди, вот что, да... Сволочь двужильная!..

   И в этой смрадной яме, с постылым человеком, должна жить сестра моя -- Матрена Сорочинская, Мишки-пьяницы, последнего из последних человека, богом данная жена!..

   Дома до самого вечера я упорно молчал, не говоря ни с кем ни слова. Мать несколько раз пыталась приласкать меня, но я отвертывался.

   -- Видно, бьет тебя хозяин-то, что ты какой пасмурный? -- обняла она меня.

   -- Бьет. Уйди, не лезь!..

   -- А ты слушайся: в чужих людях строго.-- Мать вздохнула, почесала за ухом и, переступив с ноги на ногу, обидчиво промолвила: -- Зыкаешь ты, как шипучка, нельзя слово сказать; я чай, тебе мать, не черт... Эх, детка, детка, много ты горя хватишь со своим поганым норовом!..

   В сумерках мы остались вдвоем с сестрой. На взгляд она не изменилась -- та же молчаливая, чужая.

   -- Замуж захотела? -- подошел я хмурый.-- За кого идешь? За Мишку-рвань?

   Мотя не ответила.

   -- Слышишь? -- повторил я.

   Сестра с усилием разжала губы, прошептав чуть внятно:

   -- Слышу.

   -- Что же ты молчишь? Разговаривай!

   Она опустила голову.

   -- Мне не о чем.

   -- Эх ты, стерва!