Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова
– Друзья! Предлагаю покончить с возникшим недоразумением и вернуться к загадкам нашего уважаемого Сфинкса. Кто за? – Все сидят, демонстративно сложив на коленях руки. – Кто против? – Ни малейшего движения. – Кто воздержался? – Не семинар, а собрание статуй.
Обменявшись быстрыми взглядами с основным докладчиком, она громко, во всеуслышание подводит итог:
– Принято единогласно. Так на чем мы остановились?
Тот, кого модератор нарекла Сфинксом, нетерпеливо покашливает.
– Прошу, прошу! – она протягивает ему микрофон.
На мгновение ее белые, с голубоватыми прожилками пальцы встречаются с его морщинистыми – смуглыми. Она инстинктивно отдергивает руку, словно коснувшись прожаренного на египетском солнце камня. Тайком, чтоб, не дай господь, не заметили, дует на кончики пальцев.
Переведя глаза на основного докладчика, я замечаю, что его лихорадит. Темные мешки под глазами, блуждающий взгляд – все говорит за то, что он вынужден прикладывать недюжинные усилия, чтобы не упустить самую суть вопроса, от ответа на который, быть может, зависит все дальнейшее.
«Или не зависит…» Мои вялые, ползущие со скоростью улитки мысли прерывает чей-то писклявый голос:
– Протестую! Пусть сперва ответит на второй!
Но его зашикивают.
Девица между тем возвращается, с размаху плюхается в кресло, вынимает из нагрудного кармашка непочатую жвачку, подозрительно долго шуршит оберткой. Все, включая смуглого представителя коренного народа (из-за которого наша милейшая, сама интеллигентность, дама-модератор едва не попала впросак: страшно подумать, чéм это могло для нее закончиться!), – словом, все, включая Сфинкса, ждут, когда она, наконец, утихомирится и запихнет свою дурацкую жвачку в рот. Зажав розоватую пахучую пластинку между зубами, девица растягивает губы в подобии улыбки. Достает из сумочки карманное зеркальце в круглой, усыпанной стразиками оправе – прижмурив глаз, вдумчиво рассматривает свое отражение.
Взгляд докладчика сосредотачивается. Он энергично потирает руки, словно ему и самому любопытно, каким в конечном счете окажется этот последний – решающий исход игры – вопрос.
Девица, которой все это пофиг, отрешенно жует.
Дыхание Сфинкса выравнивается. Он поднимает свободную от микрофона руку. Его слова падают свинцовыми каплями:
– Где вы были двадцать лет?
Ответом ему – молчание. Куклы-марионетки нервно переглядываются: боятся не угодить.
Сложив розовые губки колесиком, девица выдувает пузырь. Сантиметров двадцать в диаметре, он перетягивает внимание на себя. Невидимые нити, нанизанные на пальцы Сфинкса, дрожат – еще мгновение, и они лопнут…
Напряжение, сковавшее участников «русской» панели, разрешается оглушительным взрывом – хлопком лопнувшего пузыря.
Прокатившись по салону, взрывная волна рвет натянутые нити – на деле не такие уж прочные, в чем легко удостовериться: с растопыренных пальцев Сфинкса свисают их вялые оборванные концы.
Сквозь прорехи в спертом, развороченном взрывом воздухе проникают первые робкие смешки.
Преодолев – с грехом пополам – наружную линию обороны, мобильный отряд разведчиков устремляется вперед. За ними – в прорыв – на плечах хихикающих храбрецов, ворвавшихся во вражескую крепость, – идут, сметая все на своем пути, отборные полки генерала Смеха. А вот и он сам, генерал от инфантерии, гарцующий на вороном, с бронзовым отливом коне. Отстав на пол конской головы от своего боевого генерала, скачет его верный, проверенный в боях адъютант: рассыпает направо-налево хиханьки да хаханьки. Их ловят свитские офицеры – ловят и бросают в толпу. Зеваки из крестьян, собравшихся под стенами крепости, приняв хиханьки да хаханьки за мелкие монетки, торопливо рассовывают их по карманам. Некоторые, особо недоверчивые, пробуют их на зуб. Убедившись, что хиханьки да хаханьки отнюдь не фальшивые, прячут их за щеку или под язык.
Полки, ведомые Смехом, маршевым порядком выходят на круглую, мощенную булыжником площадь. Навстречу им, похахатывая и приплясывая, движется торжественная процессия, составленная из местных старейшин. В неумеренных жестах отцов города сквозит нарочитость, граничащая с притворством: все, что они сейчас делают, делается напоказ, с оглядкой на простолюдинов. Ветер, гуляющий по площади, треплет их седые бороды. Не сбиваясь с гусиного, вперевалку, шага, старики хмурят лбы – они думают: уж лучше ветер, чем жестокая трепка, которую могут им задать активисты из простонародья: никогда не знаешь, чего от них ожидать.
Процессия останавливается. Главный, старейший из старейших, давясь от нервного смеха, протягивает хохочущему генералу пышную ковригу – знак освобождения от угнетателей, от которых не то что смеха – простой улыбки не дождешься; их мрачные, без тени юмора, поясные портреты, долгие двадцать лет украшавшие стены крепости, радостно срывает и топчет толпа. В воздухе летают обрывки: нос генерала Околесицы, ус полковника Ерундистики, глаз поручика Ахинеи и ухо самого молодого из них – подпоручика Галиматьи.
Самих угнетателей не видно: видно, успели сообразить, что дело пахнет керосином (а то и чем похуже!) – и унести ноги, бросив свои портреты на откуп веселящейся толпе, с которой – исполнив свою почетную обязанность – охотно сливаются старейшины: солидный возраст не помеха веселью.
Пользуясь тем, что на меня не обращают внимания, я решила подняться на сторожевую башню – одну из двух, что высились по сторонам ворот. Не без труда проложив себе дорогу в плотной толпе ликующих граждан – здесь и крестьяне, и ремесленники, и, разумеется, представители благородных сословий (этих можно было узнать по дорогим, расшитым золотом камзолам, застегнутым на пуговицы, – роскошь, недоступная простому люду), – я обнаружила себя у основания винтовой лестницы, составленной из грубо отесанных каменных глыб.
Круглые ступени вели на смотровую площадку.
Поднимаясь по лестнице, я прислушивалась – готовая к тому, что стражники меня окликнут. По счастью, наверху никого не было: к чему торчать на сторожевой башне, если некого и не от кого сторожить; если все твои сограждане веселятся и танцуют на площади: одни – топочут по брусчатке, которой вымощена ваша городская площадь; в то время как другие порхают в воздухе – в виде обрывков собственных поясных портретов, официальных, писанных масляными красками, разумеется, импортными. Краски стоили им бешеных денег, но кто, скажите на милость, станет выгадывать и экономить, если доверенные купцы клянутся всеми известными богами, что товары, пришедшие с востока – самые лучшие, доставляемые пешими караванами, – хотя и стоят приличных денег, но зато рассчитаны на века.
Маленькие оригиналы огромных портретов – еще вчера, отходя ко сну, они шептались с влажными от страха подушками, убеждая своих тайных, немых собеседниц, что все обойдется. Как уже обходилось, притом не раз…
Недавнее присутствие стражников выдавала брошенная второпях амуниция: на каменном полу в беспорядке валялись их луки и стрелы. Осторожно переступая, я приблизилась к окошку бойницы.
Моему взгляду открылся ров, опоясывающий стены крепости. Подъемный мост, соединяющий ворота с дорогой, был опущен. Пока я, под защитой сторожевой башни, осматривалась, снизу, со стороны
