Восьмая шкура Эстер Уайлдинг - Холли Ринглэнд
— Иллюстрации — только три ксерокопии. Остальные четыре — это скульптуры.
— Скульптуры?
— Они для меня много значат. Есть здешние, есть те, что в Дании и в… в других местах.
Фрейя ждала, пока Аура преодолеет свое нежелание говорить, но тщетно. Разговор сошел на нет. Фрейя не пыталась его продолжить. Она сняла трафарет с кожи Ауры, проверила, чтобы новые строки располагались точно под прежними и соответствовали изгибу плеч.
— Я написала их для храбрости, — внезапно сказала Аура. — Эти семь строчек. Чтобы вернуть силу и свободу в истории, которые эти рисунки и скульптуры рассказывают о женщинах и девушках. Об их телах. Об их желаниях. И о том, как мир их наказал.
Фрейя замерла. Перечитала слова, которые въелись в кожу дочери и к которым она прибавила четвертую строку — она уже готовилась ее вытатуировать.
«Кем бы ты стала, если бы случайно не оказалась на берегу?»
При взгляде на татуировки Ауры на глаза Фрейи навернулись слезы: она все поняла. Аура писала у себя на коже собственную историю. Она больше не хотела прятаться.
— Семь историй. О семи женщинах, жизнь которых навеки изменила вода. — У Ауры дрогнул голос. — Как и мою.
Фрейя проглотила комок в горле и прошептала:
— Аура, я столько…
— Три строчки я нанесла в Копенгагене. И хочу, чтобы ты нанесла четыре оставшиеся. Тогда они будут окончены. Тогда она произойдет.
— Что — она?
Аура посмотрела на мать:
— Трансформация.
Фрейя сделала глубокий вдох и сжала ногу дочери рукой в перчатке. Перехватила тату-машинку поудобнее.
— Готова?
Аура собралась с духом. Кивнула.
Фрейя подвела иглу, чувствуя, как сокращаются мускулы под кожей дочери. Молчание заполняли жужжание тату-машинки и голос Стиви Никс.
— Почему семь? — спросила Фрейя немного погодя.
Аура оглянулась на нее и почти безмятежно улыбнулась: боль и адреналин делали свое дело.
— Семь татуировок, семь правд, сброшенные, как тюленья кожа. Они — мой постскриптум. К тому периоду моей жизни. История о том, как я искала свой путь. С того самого дня.
Игла звукоснимателя перескакивала с дорожки на дорожку, мелодия заикалась. Фрейя пришла в себя: оказывается, она задремала на кушетке. Ощущение, что Аура здесь, исчезло. Небо в окне студии начинало светлеть: крапчато-серая шкура рассвета, еще не залитая золотом.
Фрейя села. Чернила и морская вода на запястьях давно высохли. Она встала и задула свечи.
— Эстер, — прошептала она сквозь дым. В безопасности ли она сейчас? А в следующую минуту? Была ли она в безопасности прежде? За окном, окрашивая море красным, поднималось огненное солнце. — Min guldklump, — тихо проговорила Фрейя, не сводя глаз с линии горизонта.
Вот и вторая дочь покинула дом. Стала недосягаемой.
Тошнотворно знакомое чувство.
26
Эстер проснулась от спазмов в желудке. Поясница тоже болела. Эстер вылезла из кровати и побрела в ванную, где принялась рыться в сумочке с туалетными принадлежностями в поисках тампонов и обезболивающего. Приняла две таблетки. Надо было взять с собой грелку — хоть обычную, хоть электрическую. Эстер снова легла. Боль понемногу начинала проходить, и тут зазвонил телефон. Эстер зашарила пальцем по экрану. Когда она сообразила, что случайно приняла звонок, было уже поздно.
— Эстер?
— Здравствуйте. — Плохо соображая, Эстер отбросила одеяло, вгляделась в экран и тихо выругалась: она ответила на видеозвонок. — Эрин? — Эстер постаралась, чтобы голос прозвучал не слишком удивленно.
— Прости, что разбудила. У нас полдень.
— Полдень? — тупо переспросила Эстер. Потом сознание прояснилось, и она села. — Значит, ты все знаешь.
— Знаю.
— Тебе папа сказал, что я здесь?
— Фрейя.
— И мама знает? — Эстер заговорила громче.
— А ты что думала? Что ты соберешься на другой конец света, а отца просто попросишь не говорить маме? — Голос тетки был решительным, но добрым. — Я бы тоже хотела знать, что ты улетаешь, знать в тот день, когда возила тебя в мастерскую за пикапом.
Эстер промолчала, избегая смотреть на экран, где была Эрин.
— Но, — продолжала та, — могу понять, почему ты решила не распространяться о своем решении.
Эстер колупнула кожу возле ногтя и не сумела удержаться от вопроса:
— И что мама сказала?
— Тебе не кажется, что об этом лучше поговорить с ней?
Эстер снова промолчала. Эрин налила себе чаю и перешла в гостиную.
— Так как ты там? Чем сегодня займешься?
— Черт! — Эстер все вспомнила. — Я же в половине второго обедаю с Абелоной.
— Тогда беги.
— Нет. — Эстер сама удивилась своему ответу. — Мы еще успеем немного поговорить.
Эрин отпила из чашки.
— Как прошли первые две недели?
Эстер подумала о мягком свете зеленых настольных ламп, о теплом запахе деревянных полированных столешниц и тишине, которые она так полюбила в «Черном алмазе» — современном здании копенгагенской Королевской библиотеки[84], выстроенном у самой воды.
— Ну… нормально… Хорошо прошли. Не знаю, чего я ожидала. Я думала, все будет так…
— Просто? — Эрин смотрела на нее куда мягче.
— Может быть. Вроде как — стоит мне приехать сюда, и все получится само. Наверное, только меня и удивляет, что все вышло совсем не так.
— Ну-ну, будь к себе помягче.
Эстер села, откинувшись на подушки.
— Я здесь чувствую себя очень странно. Хуже, чем дома. Эрин, она здесь везде. Везде. И нигде. Это… странно. По-настоящему странно. Мне кажется, я еще думала: вот приеду — и…
— И…
— Ужасно глупо, — прошептала Эстер.
— Вовсе нет, — прошептала в ответ Эрин. — Ты думала, что приедешь и каким-то чудом ее найдешь? Что она окажется в Копенгагене?
Эстер прикусила губу.
— Я высматриваю ее в толпе. Я сплю в кровати, в которой спала она. Живу в доме, в котором жила она. Но мне почему-то кажется, что призрак здесь — я. Это нормально?
— Конечно.
— Все, что я здесь делаю, она тоже делала, когда жила здесь. Я понимаю, что в этом весь смысл: чтобы понять, что с ней случилось, я должна выяснить, как она здесь жила. А я с ума от этого схожу.
— Могу себе представить, как странно ты себя чувствуешь: с одной стороны, ты все делаешь в первый раз — покидаешь родительский дом, отправляешься за океан, знакомишься с Абелоной, исследуешь Копенгаген; а с другой — осознаешь, что в каком-то смысле ты ничего не делаешь впервые. Все твои первые разы она сделала за тебя.
— Да!
— Это сложное чувство, малыш. Сложное и очень важное. Квинтэссенция опыта всех, у кого есть сестра или брат.
— И у тебя был такой опыт? С мамой?
Эрин фыркнула:
— А как же. Но я побывала на обоих концах диапазона. Я мучилась и ревновала, если Фрейя успевала меня в чем-то
