Восьмая шкура Эстер Уайлдинг - Холли Ринглэнд
— Я всегда хотела быть ученым. Астрономом. — Эстер зажмурилась, услышав, как она произнесла эти слова. — Поступила в университет. В Нипалуне. В Хобарте.
В глазах Абелоны засветился интерес.
— А когда выпустилась?
Эстер помотала головой:
— Я бросила. Всего через год. Оканчивая школу, я решила не поступать в университет, если для этого надо будет уехать из дома, поэтому профукала несколько лет жизни, перебиваясь случайными заработками. Но вот Аура улетела. А потом улетела и я. Мне нравилось в университете… нравилось учиться… А потом Аура вернулась, и… я все бросила.
Абелона потянулась за своей чашкой.
— Наверное, время было неподходящее, — просто сказала она.
Эстер вела себя как черт знает кто, но Абелона не осуждала ее, а, напротив, готова была выслушать, и от этого в груди в Эстер распахнулась какая-то дверь.
Она больше не загоняла чувства в глубины души — она проговаривала их.
— Я совершаю одну ошибку за другой. Так и живу, — призналась она. — Вот и прошлая ночь. Еще одна большая ошибка. — Эстер вытерла глаза. — Я просто… — у нее дрогнул голос, — просто не знаю, что я делаю. Здесь. И вообще со своей жизнью.
Абелона молча, не перебивая, ее слушала.
— Я знаю только, что мне страшно не хватает Ауры. Только в этом я и уверена. Я не знаю, что с ней произошло… не знаю, как она жила здесь, и это… я просто с ума от этого схожу. Знаешь, когда мы были детьми, я вечно за ней бегала. Вечно просила, чтобы она подождала меня. Подожди меня. И вот я здесь. Она умерла — а я все гонюсь за ней, мать твою, господи, как же это трудно, твою, господи, мать… — Эстер внезапно замолчала. — Извини.
Глаза Абелоны светились добротой.
— Думаешь, меня заботит твоя манера выражаться? После всего, о чем ты мне сейчас рассказала?
Эстер нерешительно засмеялась.
Абелона снова наполнила кружки.
— Можно кое о чем спросить? — Эстер налила молока в свежий чай, бросила кубик сахара.
— Ja.
— Ты сказала, что дала Кристине обещание. Я знаю, что ее любовь, ее дух поддержали тебя, ты решила поступить в школу искусств — и поступила. А теперь еще и преподаешь. Все это поразительно.
— Но?
— Ты никогда не спрашивала себя, зачем все это? Не все ли равно, если в итоге жизнь возьмет и раскатает тебя в лепешку в мгновение ока? — И она щелкнула пальцами. — Люди живут, люди умирают, зачем вообще нужна любовь? Если все так непрочно? Если люди, которых ты любишь, могут просто… исчезнуть?
Абелона, теперь печально-задумчивая, сложила руки на коленях.
— Мне шесть десятков лет, Эстер, и черт меня побери, если я знаю, зачем все это.
Эстер расхохоталась, запрокинув голову.
— Мне кажется, есть вопрос получше. Ja. — Абелона подалась вперед. — Я жива, Кристина умерла, и я никогда этого не пойму, но — зачем непременно все понимать? Именно это говорит мне Хильма аф Клинт, когда я смотрю на ее лебедей, лебедей, которых она написала из самой глубины души, из точки, где мы чувствуем, а не знаем или понимаем. Она нарисовала загадку. Ja? Вот она — точка, где сходятся наука и искусство, но за ее пределами есть одна большая неведомая загадка, разгадать которую никому из нас не под силу. Потому что это значит — к счастью или к сожалению, — что возможно все. В этом красота. В этом радость. Я буду оплакивать Кристину до конца жизни. Но я знаю, что однажды рассмеюсь так, что немножко описаюсь. И что однажды я создам произведение искусства, о котором сейчас и помыслить не могу. А еще я люблю людей. Своих друзей. Своих студентов, даже тех, которые зомби. И свою семью. Ту, кто в один прекрасный день является ко мне на порог, затаив дыхание от ужаса и восторга, как птичка, которая вьет гнездо.
— Спасибо. — Эстер улыбнулась и вытерла глаза.
— Двух сестер, наших далеких прабабок, что жили за несколько поколений до нас, разлучил океан. Они так и умерли, не увидев больше друг друга. Прошло много десятилетий, и вот мы с тобой сидим в их доме. Удивительно. Просто чудо. Вот за это чувство я и держусь. Вот почему мне не все равно.
Эстер с благодарностью смотрела на Абелону.
— Думаю, нам пора спать. У тебя глаза слипаются, — сказала Абелона.
Они начали убирать со стола чашки и блюдца, и тут в кармане у Эстер чирикнул телефон.
— Я помою, — сказал Абелона, когда они перенесли все на кухню.
Эстер вытащила телефон и провела пальцем по экрану. Письмо. От Клары Йоргенсен.
Дорогая Эстер,
Наверное, вы уже у нас? Velkommen![81] Надеюсь, вы не слишком страдаете от джетлага и Копенгаген добр к вам. А я как раз сегодня вернулась из Лондона. Дайте знать, когда захотите со мной встретиться, и я что-нибудь придумаю.
С нетерпением жду нашей встречи.
Kærlig hilsen,
Клара
Эстер дважды перечитала письмо. Слова Клары вступали в противоречие с образами, которые так и стояли у нее перед глазами. Женщина, которая пишет картины в месте, где нельзя видеть, а можно только чувствовать. Аура наносит на кожу семь историй, однако прячет эти слова от чужих глаз. Их прабабки, Йоханна и Гулль, разлученные браком и переездом на другой конец мира, живут в бесконечной тоске друг по другу. Эстер набрала ответ Кларе и нажала «Отправить».
За окном, через дорогу, садился на поверхность озера клин лебедей. А за несколько километров от них сияли сквозь темное окно неоновые слова Сильвии Плат, написанные на стене тату-салона «Стьерне».
«В этой жизни можете носить сердце на коже»[82].
25
Фрейя Уайлдинг опустила иглу на пластинку и, закрыв глаза, стала слушать потрескивание. Трепет предвкушения, ожидание голоса Стиви. Tango in the Night. Ударные. Big Love.
Пламя шести свечей замерцало, отразившись в стекле. Фрейя бросила взгляд в окно, на крошечные язычки на фоне ночи. Поднялась убывающая луна — спелая, золотистая. На северном небе, там, где сейчас Эстер, она просто жидкое световое пятно, бледный мазок на полуденной синеве.
Фрейя зажгла седьмую свечу, встряхнула коробок и протянула руки к огонькам. На одном запястье прочертить чернилами, на другом — морской водой. Дожидаясь, когда и то и другое высохнет, Фрейя мерила студию шагами.
В Ракушке царила темнота; когда она выскользнула из кровати, Джек не пошевелился. Накануне вечером он задержался на пробежке дольше обычного, и Фрейя поняла: что-то случилось. Вернулся Джек таким же напряженным, каким уходил.
— Как пробежался? — спросила
