Сны деревни Динчжуан - Янь Лянькэ
И тут пришел мой дед.
Дед смущенно потоптался перед Сяомином и говорит:
– Слушай, Мин, ты ведь раньше никогда не курил, почему же теперь начал?
Сяомин покосился на деда и отвернулся в сторону.
Не обращая внимания на грубость, дед присел рядом:
– От курева вред один!
Сяомин затянулся покрепче, будто только затем и курил, чтоб себе навредить.
– Мне до Дин Хоя далеко, он у нас главный в уезде по лихоманке, ему и сигарет хороших столько дарят, что в жизни не выкурить, и вина дорогого столько подносят, что в жизни не выпить. Мне хорошим куревом негде разжиться, так хоть плохое покурю.
Дед устроился рядом и улыбнулся. Улыбнулся Сяомину деланой улыбкой:
– Дин Хой и Дин Лян – негодные дети, лучше бы их машина сбила. Но покуда машина их не сбила, что я сделаю? Не могу же я своими руками их придушить? Да и стар я уже, у меня и сил не хватит их придушить.
Сяомин улыбнулся, насмешливо улыбнулся, уголки его губ словно растянули в разные стороны золотыми нитями, шелковыми лентами:
– Придушить не можете, и потому они у вас как сыр в масле катаются. Здоровый так живет, что и в раю бы позавидовали. И больной перед смертью так зажил, что и в раю бы позавидовали.
Дед смотрел на своего племянника, на своего родного племянника, и молчал, по лицу его разлилась желтизна, блеклая желтизна с багровыми пятнами, как будто от пощечин. Дед опустил было голову, но тотчас поднял ее вновь, словно хотел, чтобы Сяомин еще раз его ударил.
– Сяомин, – сказал дед. – Ты обиду на сердце не копи, лучше влепи своему дядюшке пару затрещин, влепи пару затрещин своему учителю.
Сяомин усмехнулся, холодно усмехнулся:
– Учитель Дин, дядюшка… Вы уважаемый человек, у меня рука не поднимется вас ударить. Если я вас хоть пальцем трону, братец Хой отправит за мной целый наряд, а Дин Лян плеснет своей крови лихоманочной нам в котел.
Дед отвечает:
– Если Дин Хой посмеет тебя хоть пальцем тронуть, твой дядюшка умрет у него на глазах. Если Дин Лян посмеет на тебя голос повысить, твой дядюшка ему голову оторвет.
Сяомин больше не улыбался. На губах его не осталось ни холодной усмешки, ни прохладной ухмылки, а лицо окаменело, как у мертвеца, и сделалось сизым, исчерна-сизым, словно от застоявшейся крови, и Сяомин тихо проговорил:
– Дядюшка, вы всю жизнь учителем прослужили, язык у вас подвешен что надо. Но раз вы такой правильный, чего же молчали, когда Дин Лян у меня жену увел? Почему не прокляли его, почему не отметелили, почему он у вас на глазах с моей женой спит?
Дед говорит:
– Сяомин, скажи дядюшке правду: нужна тебе эта Линлин? Неужели ты будешь с ней дальше жить?
Сяомин хмыкнул:
– Считайте Дин Сяомина распоследним недотыкой, но из чужой помойки он есть не станет.
А дед ему:
– Так разведись, пускай живут как хотят.
– Учитель Дин, дядюшка. Вы хотели, чтоб я вам правду сказал, так слушайте, что я скажу. Я и невесту уже нашел, и моложе Линлин, и красивее, и росточком выше, и лицом белее. Тоже культурная, и ни юаня выкупа не попросила, а попросила одного: чтобы я сходил в больницу и принес оттуда справку, что не болею лихоманкой. Ей главное, что я не продавал кровь, не заражался лихоманкой, а больше ей ничего не надо. И мне ничего не надо, только чтоб она не болела лихоманкой, и я тоже отправил ее в больницу за справкой. Вместо свадебных подарков у нас с ней справки из больницы. Мы условились, что до конца месяца с ней распишемся, но теперь Дин Лян и Линлин съехались и живут вместе, никого не таясь. Тоже, небось, хотят расписаться? Чтобы все честь по чести, чтобы после смерти лечь в одну могилу? Ага! А я возьму и перенесу свадьбу, не стану подписывать развод! Хотят, чтобы все честь по чести? Пусть дальше хотят! Пусть хоть до смерти дохотятся!
Дед стоял перед Сяомином, слушая его обиженную, гневную, злорадную речь, и когда Сяомин договорил, когда последняя надежда истаяла, дед покинул берег старого русла и направился к школе. Заходящее солнце ярко алело, прозрачно полыхало над берегом старого русла, и казалось, будто все кругом залито золотисто-красной водой. Цикады на равнине запели раньше положенного срока, их охрипшие голоса летели со стороны пересохшего русла, словно звон треснувших колокольчиков, горячечно-красный звон, голоса набегали на деда и уносились вдаль. Дед медленно направился к школе, но спустя несколько шагов оглянулся и увидел, что Сяомин тоже засобирался домой. Дед встретился с ним взглядом и замер: Сяомин смотрел на него в упор, словно не все сказал, что хотел.
И дед стоял, дожидаясь слов Сяомина.
И дождался. Сяомин прокричал:
– Пусть Дин Лян с Линлин ждут, пусть хоть до самой смерти ждут, а как помрут они, я в тот же день свадьбу сыграю!.
И дед пошел восвояси.
Тропа к школе вела через песчаную косу, а бурьян на косе был точь-в-точь как сосны. Как сосны, которые дед однажды видел в Кайфэне, сосны и кипарисы, огромные, будто башни. И бурьян был точь-в-точь как те сосны: целый лес, густой лес, а стебли высокие, будто башни, сочно-зеленые, с желтым отливом.
И дед шел через бурьян и полынь, шел по тропе, по узенькой тропке, кузнечики то и дело заскакивали ему на ноги, перепрыгивали с башмаков на рубаху. Дед шел в тишине, шел себе и шел, и когда солнце почти закатилось, а тропка вывернула на дорогу к школе, позади послышались шаги. Дед обернулся и увидел Сяомина.
Не кого-нибудь, а Сяомина.
От быстрой ходьбы на лице моего двоюродного дяди выступил пот, щеки и лоб залепило дорожной грязью. Весь в поту и грязи, Сяомин встал в десяти шагах от деда, поймал его взгляд и крикнул:
– Эй, дядюшка!
– Что, Сяомин?
– Если хотите, можно и развестись, пускай живут… Но только вы должны мне кой-чего пообещать. И чтоб Дин Лян тоже кой-чего пообещал.
– Это чего же?
– Так пообещаете?
– Говори…
– Я вот что подумал, я согласен подписать развод, чтобы они хоть сейчас поженились. Они ведь
