Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
– А я один раз позировала художнику, – предалась воспоминаниям Джианнина. – Он был австрийцем.
У нее были влажные глаза с длинными ресницами и классические черты лица, несколько искаженные полнотой. С черными блестящими волосами, собранными в свободный пучок на затылке, она напоминала ему итальянскую крестьянку с холстов Пуссена.
Неторопливо выговаривая слова, она рассказала, как австрийский художник, меланхоличный пожилой человек, время от времени откладывал свою палитру, поднимался с места и подходил к ней, чтобы поласкать ее груди или ягодицы, после чего возвращался к мольберту, чтобы нанести несколько мазков.
– Он говорил, что я его вдохновляю, – заключила она.
Сюзанна же сдержанно возразила на это, что не имеет ничего против того, чтобы переспать с мужчиной, но вот позировать ему голой не стала бы. Нет, не стала бы никогда.
– Это же отвратительно. – Ее груди под тонкой сорочкой целомудренно заколыхались. – Это просто неприлично.
– Но ты же не понимаешь, – терпеливо втолковывала ей Джианнина, – художник – это не мужчина. Он смотрит на тебя не так, как мужчина. Он делает это как…
– Больше как доктор, – подсказала Берта. Роман с Рашу сделал ее настоящим экспертом в вопросах искусства. – Ты же не стесняешься показывать свой зад доктору, когда он приходит сюда по понедельникам? Ну, вот и художник – это то же самое…
Вскоре в споре уже принимали участие все девушки. Анри с улыбкой наблюдал, как они злились, бросая друг на друга недобрые взгляды, потягивая выпивку и дымя незнакомыми сигаретами с золотыми концами.
Вопреки его ожиданиям, эти девушки вовсе не были грязными, вонючими шлюхами… Они были вполне милы и дружелюбно настроены; и похоже, не обращали внимания на его ноги. Как же просто, как элементарно все было! И от скольких мучений он избавил бы себя, придя сюда раньше!
– Рашу говорил, что ты очень хороший…
Обернувшись, он увидел, что Берта устранилась от общей беседы и теперь смотрит на него.
– Он был прав, – продолжала она, и в ее голубых глазах, взгляд которых пронзал насквозь, заиграли смешинки. – Ты милый. Он тоже был милым, правда? А как он играл на мандолине! А голос какой! Большой, но очень нежный! Знаешь, он даже нарисовал мой портрет. Я его тебе покажу.
Она замолчала, и взгляд ее мечтательно затуманился от нахлынувших воспоминаний.
– У него все в порядке? – спросила она, и Анри был поражен мелодичностью ее голоса, всего мгновение назад казавшегося грубым и скрипучим. – Есть какие-нибудь весточки от него? Мне он не пишет, потому что не могла же я дать ему этот адрес. Я сказала, что работаю кассиршей в семейной гостинице. – Она потупила взгляд. – Просто не хотела, чтобы он знал…
– Он работает помощником смотрителя в музее Драгиньяна…
Она не дала ему договорить.
– В музее! Он работает в музее? – Затем порывисто развернулась к девушкам и вмешалась в их разговор: – Ну, что я вам говорила! Мой любовник великий художник! Он даже работает в музее.
– А у меня был любовник, который был начальником отделения в министерстве сельского хозяйства, – похвасталась Вероника, поведя бровью. – Он говорил, что я очень похожа на его дочь.
Время шло. Октав, официант, зажег газовые светильники и в очередной раз подал коктейль с вермутом. Вскоре стали прибывать первые посетители. Смущаясь, они занимали места на банкетках, обитых красным плюшем, избегая встречаться взглядами друг с другом, нервно теребя в руках кепи и шляпы.
Девушки одна за другой вставали из-за стола и прощались.
– Пока, Анри, – говорили они, протягивая ему руку. – Было приятно познакомиться.
Он наблюдал за тем, как они подходили к мужчинам, обнимали их за шею, мурлыкая обычное в таких случаях: «Ну, дорогой, может, купишь мне что-нибудь выпить?» Кто-то завел механическое пианино.
Теперь за его столиком осталась одна Берта.
– Может быть, поднимемся наверх? – предложила она, вспомнив о цели его визита.
Анри согласно кивнул и вслед за ней вышел из комнаты.
* * *
На протяжении последующих месяцев Анри был по-прежнему одинок, однако он обрел покой – и временами ощущал себя почти счастливым.
Он приходил в бордель обычно во второй половине дня. По совету Берты поднимался наверх с той или иной девушкой и был удивлен тем, насколько обходительны, опытны и внимательны они были к нему. Ему нравилось, с какой благодарностью они принимали щедрые чаевые, как восторгались его мужественностью. В их объятиях он забывал о своих невзгодах. Да будут благословенны шлюхи, придуманные специально для того, чтобы посрамить невинных девиц! Они обучили его азбуке чувственности, раскрыли перед ним анатомию наслаждения. Вместе с ними он постигал сокровенные тайны сладострастия и открывал для себя восторг чистой эротики, не отягощенной романтическими переживаниями.
Между ними даже возникли своего рода дружеские отношения. Подобно временам учебы в ателье, его талант сочувствующего слушателя в очередной раз сослужил ему хорошую службу. Со временем он стал для них уже не только щедрым клиентом, но и задушевным собеседником, которому можно было рассказать всю свою жизнь, пожаловаться на судьбу, а также поделиться переживаниями – реальными или воображаемыми – и планами на будущее. И вновь он обнаружил, что очень многим не хватает именно возможности выговориться, рассказать о себе.
Анри приносил им духи, конфеты и их любимые турецкие сигареты. Он переписал их дни рождения в свой блокнот и по такому случаю присылал корзинки с бутылками божоле и баночками фуа-гра.
Постепенно за безликой женской наготой он научился видеть личность. У Сюзанны, например, был ребенок, и каждое заработанное су она отсылала в деревню, семье, воспитывавшей ее дочку. Вероника делала ставки на результаты гонок на велосипедах и неизменно проигрывала, хотя целыми часами просиживала за чтением газет, изучая спортивные колонки. А Минетта проводила свой выходной день в театре, смотрела душераздирающие мелодрамы, содержание которых затем пересказывала в мельчайших подробностях.
А еще там была Берта, добрая, по-матерински заботливая Берта. Они часто говорили о Рашу. Снова и снова она с упоением вспоминала о часах, проведенных в грязной студии на улице Ганрон. Ее портрет, написанный Рашу, – маленький темный холст, вставленный ею в роскошную золоченую раму, – висел в ее комнате на самом почетном месте, над биде. Что это был за портрет! Это была икона, Мона Лиза «Серого попугая». Горе тому клиенту, кто посмеет не восхититься им.
– Настоящий шедевр, – обычно говорил Анри.
При этом большие глаза Берты наполнялись слезами, а щеки заливал румянец.
Вот так размеренно текла его жизнь, когда однажды вечером, примерно через год после возвращения на Монмартр, он случайно зашел в «Мирлитон». Ему нравилось бывать в этом многолюдном, прокуренном подвальчике, располагавшемся
