Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
– Смешно, правда? – уныло усмехнулся Гози. – Сначала ты пашешь изо всех сил, чтобы попасть в этот чертов Салон, а оказавшись там, понимаешь, что это ровным счетом еще ничего не означает.
– Добрая половина подыхающих сейчас от голода парижских художников в свое время попали в Салон, – авторитетно подтвердил Анкетен. – Дега был прав, старый ублюдок. Искусство – это не профессия; это растянутое во времени самоубийство. Ну тебе-то беспокоиться нечего…
С самого начала Анри чувствовал их удивление по поводу его возвращения на Монмартр и их невольную зависть. Ну, конечно, он мог позволить себе не попасть в Салон; он мог малевать все, что угодно, в своей прекрасной студии; уж ему-то никогда не придется беспокоиться о пропитании, одежде и деньгах за квартиру. Он был богат, а они нет. Эта мысль отравляла их отношения, перечеркивая годы дружбы. В одно мгновение он снова стал для них просто богатым любителем, каким был в далекие времена учебы у Бонна.
Они расстались, обещая часто встречаться и уже зная наперед, что этого не будет.
Пожалуй, единственный, кто искренне обрадовался его возвращению, был Винсент. Его глаза восторженно блестели, когда он порывистым движением протянул Анри свою худощавую, веснушчатую руку.
– Я скучал без тебя, Анри. Мне нужно столько тебе рассказать. Ладно, пойдем домой, я угощу тебя вяленой рыбой.
В отношениях между ними наблюдалось прежнее взаимопонимание, и они провели несколько счастливых вечеров за спорами, как в былые времена. Но Винсент был больным человеком, одержимым своими собственными идеями. И он сильно изменился за последние месяцы. С ним творилось что-то неладное, и временами это было сродни помутнению рассудка.
– Я хочу выбраться отсюда! – кричал он. – Я хочу отправиться туда, где светит солнце! Я хочу рисовать солнце, поля…
Париж действовал на него угнетающе. Его хроническое беспокойство не лучшим образом сказывалось на нервной системе. Его губы то и дело сводила судорога. А взгляд иногда становился и вовсе диким, почти безумным. Но это были всего лишь отдаленные отголоски надвигающейся беды.
Однажды он ввалился в студию Анри совершенно пьяный, изможденный, промокший до нитки.
– Ты думаешь, я псих? – стонал он, опустившись на диван и обхватив голову руками. – Ты действительно считаешь меня психом? Ты тоже считаешь, что мне место в сумасшедшем доме?
В тот день в лавке у папаши Танги он повстречал Сезанна, который, взглянув на его картины, изрек, по своему обыкновению растягивая слова: «Ну, месье, скажу я вам, вы рисуете, как псих!» Это замечание запало в душу Винсента, подобно тому как искра падает в бочонок пороха.
После этого инцидента он окончательно лишился покоя. Стал больше пить. Объявляясь же в студии, размахивал руками и нес всякую чушь, время от времени переходя с французского на голландский. Его заикание стало еще более очевидным, а внезапные исчезновения участились.
В конце концов одним унылым февральским утром он отбыл в Арле. Бросив последний взгляд вслед уходящему поезду, Анри увидел пьяницу с красными глазами, высунувшегося из окна вагона третьего класса, улыбающегося в свою безумную бороду сквозь клубы пара и размахивающего руками с отчаянием тонущего человека.
Через несколько дней он провожал Рашу. Тот успешно выдержал экзамен и теперь был назначен помощником музейного смотрителя в Драгиньян, сонный, прожаренный горячим солнцем городок в Провансе. И снова Анри приехал на станцию и говорил какие-то правильные, но совершенно бессмысленные слова, которые обычно принято говорить на вокзалах.
Оборвалась последняя ниточка, связывавшая его с прошлым.
Анри с головой ушел в работу. Натягивал сразу два, три, четыре холста и простаивал перед мольбертом, пока за огромным окном не начинали сгущаться сумерки, рисуя быстро и уверенно, как никогда, в то время как мадам Лубэ читала ему вслух газеты. Однако по вечерам его с новой силой начинало одолевать одиночество. Одиночество соткано из воспоминаний. Когда студия погружалась в темноту, воспоминания просачивались сквозь стены, проплывая перед его глазами, окружая его со всех сторон. И тогда, чтобы избавиться от них, он надевал шляпу и бежал из дома.
Он возвращался в «Нувель», с удивлением отмечая, какими чужими стали некогда знакомые места. Кафе, всего год назад казавшееся таким уютным и милым, теперь превратилось в шумный, прокуренный кабак. Студенты на мгновение прерывали свои дебаты, чтобы взглянуть на него, недоумевая, чего ради он все еще ошивается тут, ведь в Салон-то его все равно не приняли. Художники постарше были слишком увлечены своими собственными проблемами или партией в домино, чтобы обращать на него внимание. По меркам Монмартра он был просто очередным двадцатидвухлетним неудачником – одним он казался слишком старым, другим слишком молодым и одинаково неинтересным всем.
Его вечера превратились в бесцельные блуждания. Он познал щемящую горечь одиночества в толпе. В одиночестве он заходил в различные кафешантаны, бывал в цирке Фернандо, где смотрел на клоунов, наездников, дрессированных пуделей и акробатов в розовых трико.
Он даже наведался в «Эли», где Ла Гулю присела на несколько минут за его столик, а потом вновь унеслась прочь, подхваченная вихрем танца, и забыла о его существовании. Папаша Пюдэ встретил его новыми жалобами на поведение девушек и рассказал об ужасном жандарме, только что прибывшем на Монмартр.
– Его имя Пату, Балтазар Пату, – испуганно прошептал он. – Надеюсь, ваши с ним пути никогда не пересекутся. Это просто ужасный человек! Он рыскает по всему району во мраке ночи, выискивая девчонок, что занимаются ремеслом на улице без билета – ну, без этих карточек, введенных префектурой, которые проститутки должны иметь при себе. А так как он специально не носит униформы, то они не знают, что перед ними жандарм. Так вот он забирает их и засаживает в Сен-Лазар. Если же он как-нибудь заявится сюда и прихватит девок, что пляшут без панталон, то беды не миновать, вот увидите…
В конце концов многочисленные безымянные кафешки на бульваре Клиши стали для Анри обычным прибежищем. Здесь он проводил бесконечные вечера, сидя на высоком стуле, так, что ноги не доставали до пола, надвинув шляпу низко на глаза и мысленно зевая от безделья. Поставив рядом свою короткую трость с резиновым наконечником, он просиживал час за часом, читая вечерние газеты, наблюдая за девицами, делая торопливые наброски, разглядывая отражение своего безобразного лица в изгибе бокала, ожидая сам не зная чего.
Мать сказала, что ему будет одиноко. В общем-то, она была права. Ему было одиноко.
А затем однажды Анри заказал рюмку коньяку. Затем еще одну и еще. И случилось настоящее чудо. Его ноги перестали болеть.
