Откровенные - Константин Михайлович Станюкович
— Не надейся, Маша. Исключительно для собственной своей персоны. Так спокойней.
— Полно, Марк, не лги на себя. Что это за манеры нынче у молодых людей казаться непременно хуже, чем они есть.
— Это не манера, Маша… Это просто откровенность…
— И ты вот то же… Точно я не знаю тебя…
— Совсем не знаешь! — промолвил Марк.
— А разве ты не живешь для своей жены, для своих детей?.. Разве не работаешь для полезного дела?.. Прости, Марк… Я и не спросила: как поживает Ксения Васильевна? Что твои дети? Как бы мне хотелось их повидать. Я заочно так полюбила твою жену. Она такая милая, умная, хорошая…
— Отчего ж непременно: милая, умная, хорошая! — усмехнулся Марк. — Ведь ты ее никогда не видела?
— Я знаю ее по письмам… Только хорошие люди могут писать такие письма…
— Ну, будь по твоему… Но дело только в том, что я уж два месяца, как разошелся с женой и не вижу детей…
— Разошелся? Не видишь детей? А я ничего не знала! Да мне не до того было… я никому не писала… Бедный Марк! — прибавила Марья Евграфовна, с сочувствием взглядывая на брата.
Марк ждал, что она, частью из сочувствия, а частью из любопытства, станет расспрашивать о причинах, но она деликатно молчала, изумленная и искренно опечаленная.
«И своего-то горя у нее много, а она и за меня сокрушается, эта наивно-добрая душа. Впрочем, это ее призвание!» подумал Марк.
— А мы не мешаем ли тебе, Вася, своим разговором?
— Нет, дядя… Да вы идите с мамой и говорите, а я посплю! — проговорил Вася и ласково улыбнулся.
Сестра и брат сели на диван и оба молчали. Марк почему-то не хотел рассказывать этой «наивной душе», единственной, кажется, на свете, которую он любил, о причинах развода. Она ужаснется, если узнает всю правду, как он женился, из-за чего его бросила жена, — одним словом, если узнает его самого, такого, как он есть. Ужаснется потому, что не поймет ни его отчаянного скептицизма, ни его полного презрения и к людям, и к самому себе, ни его беспощадной философии о том, что все возможно для сильного человека и что нравственность вещь условная, которая нисколько его не трогает. Разве может понять она, эта глупенькая, славная Маша, всю прелесть этой свободы от людских предрассудков и этого полного умственного эпикурейства — признающего единственным стимулом жизни свое «я», бесконтрольное, всевластное «я». Наслаждайся, кто как хочет и чем хочет, и не бойся никакой нравственной ответственности. Это ли не единственно возможное счастье на земле для человека, сколько-нибудь сильного и умного, понявшего, что все когда-то торжествовавшие идеалы давно сданы в архив и никому не нужны?
«Зачем же смущать это бедное создание?» подумал Марк и проговорил:
— Да, Маша, разошлись, и я живу один в маленькой квартире… Ты понимаешь, я ни гроша не взял из ее состояния!
— Еще бы! Но как же дети? Неужели ты их не видишь?
— Не вижу, пока… После, co временем можно устроить свидание…
— Развод настоящий?
— Настоящий.
— А примирение разве невозможно?
— Невозможно.
— И ты ее считаешь виноватой в этом разрыве?
— Нисколько.
— Значит, ты виноват?
— Никто не виноват, Маша. Так сложились обстоятельства… А главное…
— В чем?
— В том, что я никогда ее не любил…
— И женился?
— И женился.
— Тогда, конечно, жить нельзя, — проронила Марья Евграфовна.
«А ведь жили отлично!» подумал Марк и сказал:
— Оказывается, что так… Ну, да что об этом говорить, Маша. Поговорим о тебе. Нужны деньги? Не стесняйся. Я получаю хорошее содержание, а привычки мои, знаешь, скромные…
— Мне не нужно денег… У меня целы деньги, которые ты дал, и, наконец, те полтораста рублей, что ты даешь ежемесячно…
— Капитала не тронь. Пригодится… А я тебе завтра же привезу две тысячи. Этого будет довольно… Не благодари, прошу тебя… Ну, до свидания, не падай духом… Вася не так плох… Поправится…
— Постой, Марк, не уходи… Я хочу у тебя спросить совета…
— Спрашивай…
— Как ты думаешь, — проговорила, краснея, Марья Евграфовна, выходя в коридор, — не дать ли знать Степану Ильичу о болезни Васи?.. Быть может, он захочет его повидать… Ведь он писал мне изредка, справлялся о нем, предлагал снова денег… Как ни говори, а отец…
— Ты до сих пор любишь Павлищева, Маша?
— Что ты, Марк? — совсем смущенная, отвечала Марья Евграфовна. — Мне просто жаль его… Один, как перст… И сын даже не с ним… А он тогда, когда я была здесь, был так ласков с ним… Я дам ему знать! — прибавила Марья Евграфовна решительно.
— Что ж, зови его… Только зачем ты совета спрашиваешь, когда уже решила позвать… Ты все та же, Маша! — промолвил, усмехнувшись, Марк и, крепко пожав сестре руку, ушел.
В голове его пронеслась сцена свидания Павлищева с сестрой у кровати умирающего ребенка.
«Пожалуй, его превосходительство размякнет и выйдет трогательная картина!» усмехнулся Марк.
Из гостиницы он прямо поехал к профессору Аксенову и просил того сообщить ему о положении Васи.
— Безнадежное. Распад легких… Скоротечная форма.
— И Швейцария ему не поможет?
— Может быть, затянет смерть месяца на два, на три…
«Бедняга Маша!» подумал Марк, выходя от профессора, и отправился в министерство, полный надежд, что сегодня, благодаря составленной им записке, он выйдет от министра директором его канцелярии.
А там?
И честолюбивые опьяняющие мечты занесли Марка на ту высоту, где он, властный и сильный, пользуясь большим влиянием, покажет, что может сделать сильный человек.
В то самое время, как Марк входил в кабинет министра, Степан Ильич Павлищев тихо стучался в дверь нумера Марьи Евграфовны, смущенный и несколько расстроенный известием об опасной болезни своего сына.
XI
Степан Ильич Павлищев едва ли ожидал, когда входил в нумер, занимаемый Марьей Евграфовной, что вид этого спящего и прерывисто дышащего ребенка, похожего скорей на мертвеца, чем на живого, произведет на него невообразимо тяжелое впечатление и заставит мгновенно забыть и о карьере, и о делах, и вообще о всей той сутолоке жизни, которая его охватила со всех сторон и мешала ему когда-нибудь призадуматься и дать себе отчет: ради чего он хлопочет и действительно ли счастлив он?
В самом деле, об этом некогда было и подумать: время его все было распределено, и его даже не хватало на те обычные дела, которые он, в качестве видного общественного деятеля и кандидата в министры, должен был ежедневно проделывать. Утром работа дома, затем — в министерстве, потом обед у знакомых или
