Откровенные - Константин Михайлович Станюкович
Разумеется, Марк знал обо всем слухах, которые вызвал его развод. Он догадывался о них по злорадным взглядам в министерстве, чувствовал их в усиленно-любезных пожатиях и приветствиях и злил еще более всех своим невозмутимым спокойствием — точно ничего с ним особенного не произошло.
Так прошло два месяца.
Марк все это время был поглощен серьезной работой, лично порученной ему министром. Это был один из проектов возможно скоро осчастливить Россию, которым министр хотел закончить свое десятилетнее управление министерством и затем опочить от дел, т.-е. выйти в отставку, на этот раз серьезно. Действительно, старик утомился и от работы, и от интриг, и от этого постоянного напряжения нервов в борьбе за влияние, в лавировке между течениями, в погоне за всем тем, что щекотало его тщеславие. А главное, здоровье его действительно заметно расстраивалось, и старик, на закате лет, пресыщенный властью и даже разочарованный в ее значении, захотел просто «жить» и более ничего. Казалось, только теперь, когда могила была близка, он испугался ее близости и почувствовал жажду жизни, сознав тщету и своего честолюбия, и всей этой борьбы, в которой он ухлопал себя. Но уйти просто он все-таки не мог. Он хотел удалиться, оставив по себе, по выражению гг. газетчиков, провожающих сочувственным напутствием закатывающиеся светила, «исторический след».
В виду многих в описываемые мною времена проектов, имевших в виду осчастливить Россию в возможно короткое время и притом, разумеется, нисколько не нарушая принципа бюрократизма, а, напротив, усиливая его ко благу граждан, я не стану знакомить читателя с подробностями этого проекта. Замечу только, что он был не лишен грандиозности и имел в виду оживить решительно все: и земледелие, и торговлю, и промышленность, и мореплавание, и просвещение, и притом без отягчения платежных единиц новыми налогами, а единственно лишь назначением во все учреждения и на всякие посты лиц благонамеренных, твердых и честных, упразднив всякие выборные должности.
Марк должен был облечь этот, несколько туманный проект, долженствующий быть прощальною песнью административного лебедя, в литературную форму, снабдив его вескими цифрами, ссылками и цитатами из сочинений и речей разных великих администраторов и законодателей, как иностранных, так и отечественных.
Работа была не легкая даже и для такого умницы, как Марк.
В самом деле представлялось несколько затруднительным обосновать это «оживление» и связать несомненное благоденствие населения с таким трудным делом, как выбор и назначение благонамеренных и добродетельных лиц. Вся система рушилась, если в числе благонамеренных попадался хоть один такой администратор, на которого бы пришлось жаловаться первому департаменту сената!
Но Марк очень хорошо понимал, что эта работа была для него, так сказать, диссертацией на должность директора канцелярии, и употребил не мало усилий, чтобы создать нечто вразумительное и стройное. Он, разумеется, хорошо знал, что старика только похвалят за лебединую песнь, но что проект нигде не пройдет, как слишком решительный и для приложения на практике очень трудный, — но надо же было выдержать экзамен. Не все-ли равно, что писать, если за это подвинешься поближе к такому положению, когда можно будет писать не то, что приказывают, а то, что сам хочешь?
В это майское теплое утро Марк сидел в своем маленьком кабинете и просматривал только-что оконченную записку. Но временам по его лицу пробегала усмешка, точно он сам смеялся над тем, что написал. Наконец он окончил и удовлетворенно прошептал:
— Чепуха вышла довольно стройная! Кажется, старику понравится!
Марк отодвинул объемистую записку и собирался, было, отправляться в департамент, как его мрачный лакей подал ему конверт.
— Посыльный принес, — доложил он.
Марк пробежал записку и торопливо вышел из квартиры.
Записка была от сестры Марьи Евграфовны, которая извещала, что вчера приехала и звала брата немедленно, сейчас — Вася очень болен.
* * *
О, как изменилась Марья Евграфовна! Бледная, осунувшаяся, со страхом смотрела она на курчавого белокурого пожилого врача, который выслушивал впавшую, худую грудь бледнолицего мальчика с большими, вдумчивыми и серьезными глазами, какие бывают у чахоточных больных. Она избегала этого взгляда и, стоя у окна в большой комнате гостиницы, следила за выражением лица доктора… Это был известный врач, ради которого она приехала в Петербург, собравшись в один день после того, как ее ненаглядный, ее жизнь, Вася, схватил воспаление легкого и в два месяца захирел до того, что стал худ, как спичка, и видом походил на мертвеца. Там, в Харькове, доктора утешали ее, а между тем Вася все худел, да худел, лихорадка не прекращалась, и, обезумевшая от ужаса и горя, мать решилась, наконец, ехать в Петербург… Там знаменитые врачи… Так, быть может, Васю спасут.
Она вчера приехала и тотчас же написала раздирающее душу письмо к известному врачу, умоляя его приехать.
Он ни к кому, кроме бедняков, не ездил на дом, этот известный профессор, не гонявшийся за практикой, и принимал больных только у себя на дому, но этот умоляющий зов тронул профессора, и он приехал.
Молодой женщине, с таким нетерпением и с такою надеждой ожидавшей приезда доктора, теперь сделалось невыразимо жутко и страшно. И она жаднее впивается своими скорбными глазами в это доброе и мягкое лицо и ее пугает значительное и серьезное его выражение. Ах, как долго, как бесконечно долго и как внимательно выслушивает он дыхание мальчика, приложив ухо к этой белой, мертвенно белой спине, на которой неуклюже торчат заострившиеся лопатки, и к этой бедной впалой груди с выдающимися ребрами. Наконец, он окончил, ласково и нежно потрепал мальчика по поблекшей щеке и проговорил несколько веселых, ободряющих слов…
— Беды большой нет… Он скоро поправится.
И Марья Евграфовна вся встрепенулась… Надежда закралась в ее измученное сердце. О, какими благодарными глазами глядит она теперь на профессора!
Но он как будто избегает ее взгляда, прописывает рецепт и обещает завтра заехать…
— Вот… пожалуйста! — лепечет она, протягивая пакетик.
Но профессор конфузится и не берет денег… Она, ведь, в некотором роде, коллега… Акушерка, живет своим трудом…
— До свидания…
Она идет за ним в коридор и голосом, полным трепета, едва слышным голосом спрашивает, чувствуя, как сжимается горло:
— Профессор… что… у него, у моего мальчика?
Профессор не сразу ответил на ее вопрос. По его взгляду, серьезному и грустному, бесконечно грустному, Марья Евграфовна почувствовала ответ и теперь испугалась и пожалела, зачем спрашивала. Сердце ее вдруг упало. Ноги подкашивались. Кровь совсем отлила от ее красивого моложавого лица.
— Послушайте… К чему отчаиваться! — порывисто и ласково сказал профессор, крепко сжимая ее руки. — Конечно, положение серьезно, но не безнадежное… Бывают случаи выздоровления и довольно
