Откровенные - Константин Михайлович Станюкович
— Бывают?.. Выздоравливают?
— Конечно… Процесс останавливается… Зарубцовка ткани…
— Зарубцовка ткани… Да, да… Я знаю такие случаи….
И надежда опять оживила ее. Ей так необходимо было верить. Иначе разве мыслимо было ухаживать вот два месяца за этим дорогим, единственным в мире близким существом, скрывать от него свою гнетущую скорбь, стараться быть веселой при мальчике, когда хотелось рыдать, и только по ночам, когда ребенок спал, давать волю своей беспредельной скорби, рыдать, уткнувшись в подушку и снова глядеть при томном свете лампады на мертвенное, осунувшееся лицо с заострившимися чертами, прислушиваться, нагнувшись к постели, к дыханию, похожему на какое-то странное хриплое булькание, вырывающееся из груди, снова терять надежду и снова обманывать себя надеждой.
— Я, профессор, хочу его увезти и как можно скорей за-границу… в Швейцарию… Вы советуете?..
— Что ж… отлично…
Профессор еще раз как-то особенно ласково пожал ей руку и ушел, обещая быть завтра утром.
— Мама! — позвал мальчик.
— Что, голубчик?
— Мама… что сказал этот добрый доктор? Ты смотри, всю правду скажи… не скрывай от меня…
И больной мальчик, опираясь тонкими ручонками, приподнялся на подушке и пытливо заглянул в лицо матери.
Она сперва храбро перенесла этот взгляд широко-открытых глаз, взгляд, полный мольбы о жизни, но через несколько мгновений отвернулась.
— Ты зачем отвернулась, мама? Боишься, что по твоему лицу я узнаю правду? — подозрительно спросил мальчик.
— Да что ты, милый мои… что ты, Вася… С ума сошел! Вовсе я и не думала отворачиваться! — с напускною веселостью поспешила ответить мать и, улыбаясь, прямо смотрела в лицо сына. — Доктор сказал, что ничего серьезного нет… Конечно, болезнь может затянуться, я не стану этого скрывать, но опасности никакой нет…
— Но, все-таки… у меня, мама, чахотка?.. — проговорил Вася, слышавший в Харькове, как врачи говорили о чахотке.
— Вот, глупый, вот мнительный… Ведь выдумал же: чахотка! Никакой чахотки нет… просто простуда… Плеврит…
И она имела храбрость — храбрость матери — засмеяться и так весело, что мальчик поверил ей.
И лицо его засияло тем выражением эгоистического довольства, которым отличаются лица опасно-больных.
— Я так и думал, что у меня не чахотка… Я умирать не хочу, мама… Вот уедем в Швейцарию… я поправлюсь… Не правда ли?
В дверь постучали.
— Войдите.
Явился Марк. Марья Евграфовна бросилась к нему на шею и, растроганная словами ребенка, нервно всхлипывала.
X
В первое мгновение Марк не сообразил причины этих внезапных слез и этой порывисто-нежной встречи сестры. В их отношениях никогда не было особенных нежностей. Марк к ним не располагал.
Он осторожно освободился из ее объятий и, глядя на измученную и взволнованную женщину с тем ласковым, слегка высокомерным снисхождением, с каким всегда относился к сестре, спросил с едва заметной тревогой в голосе:
— Да что с тобой, Маша? Отчего ты так…
Марья Евграфовна не дала договорить, сделав умоляющий жест.
— Очень рада видеть тебя, Марк… Очень рада, — громко произнесла она, поспешно утирая слезы и стараясь принять спокойный вид. — Вася тоже, верно, рад, что дядя Марк пришел. А мы, дядя, вздумали расхвораться и собираемся ехать в Швейцарию. Ты нам поможешь достать паспорты? — прибавила Марья Евграфовна искусственно небрежным тоном.
— С удовольствием, все, что нужно.
Когда Марк подошел к дивану и увидал исхудалое мертвенное лицо племянника, он понял слезы сестры и вспомнил своих детей. Вспомнил и сильнее почувствовал то щемящее чувство осиротелости, какое он не раз испытывал после разлуки с детьми.
О Ксении Марк редко вспоминал, а если и вспоминал, то с холодным озлоблением человека, разгаданного и презираемого женой, бывшей у его ног. Оказывалось, что есть женщины, расходящиеся с мужьями и из-за взглядов. К этому озлоблению по-временам присоединялось еще и недовольство молодого и здорового животного, лишенного удобства без хлопот, без потери времени и без игры в «влюбленность», пользоваться ласками красивой, опрятной и нравящейся ему женщины.
О детях же Марк вспоминал часто. Ему хотелось их увидать, их приласкать, и он приказывал своему лакею узнавать через швейцара об их здоровье.
По обыкновению своему объясняя это чувство, он квалифицировал его «эгоистическим чувством производителя, любящего себя в своих детях» и рассчитывал, что оно co временем пройдет и беспокоить его не будет. Мало ли отцов не знают своих детей. Хотя бы Павлищев? Какое ему дело до этого умирающего мальчика? Это дело матерей, а не отцов.
С какою-то необычною в Марке ласковостью, он нежно и осторожно пожал эту тонкую, словно восковую руку мальчика и, нагнувшись, поцеловал его в обе щеки. Прежде он не целовал племянника.
Эта ласка тронула Васю. Он приветливо улыбнулся и неожиданно спросил:
— Очень я похудел, дядя Марк?
— Ты? Похудел, но не особенно. К чему ты спросил об этом?
— Чтоб знать правду. Мама говорит, что я мало похудел… А ты, дядя, посмотрел бы на грудь… Все ребра видны! — точно укоряя кого-то, говорил больной.
— Это не беда… Это часто бывает. Во время болезни худеют, а потом полнеют! — значительно и авторитетно проговорил Марк и подумал: «он скоро умрет»!
В нем росло чувство жалости к мальчику и в то же время в голове пронеслась приятная мысль, что его дети здоровы.
Он поймал себя на этой мысли и улыбнулся.
«Какие, однако, мы еще звери!» мысленно сделал он определение.
— Вот и доктор сейчас был и сказал, что эта худоба пройдет, — заговорила Марья Евграфовна, понявшая чутким своим сердцем, что вид больного мальчика произвел на брата сильное впечатление…
Правда, на его лице ничего не видно… Марк умеет владеть собой, но эта его особенная нежность…
— Какой доктор был? — осведомился Марк.
— Профессор Аксенов…
— А… Как это он к тебе приехал? Он ни к кому не ездит, этот седой ребенок! — прибавил насмешливо Марк.
— Написала письмо и приехал… Такой ласковый, добрый…
— И денег, конечно, не взял?
— Не взял… А отчего ты его назвал ребенком, Марк?
— Оттого, что он до старости лет верит еще в людей и ждет царства правды.
— А ты?.. Разве так и не веришь?..
— Мало… Ну да не об этом теперь речь… Когда ты хочешь ехать за-границу?
— Чем скорее, тем лучше.
— Так я тебе заграничные паспорты завтра же доставлю. Давай свой вид на жительство…
Марья Евграфовна подала ему свой вид. Марк пробежал его глазами и словно бы в раздумье заметил:
— Тебе тридцать четыре года?
— Да. А что?
— Ничего особенного… Я только подумал, что годы тебя не умудряют… Ты все такая же, как и была…
— Какая?..
— Вся — жертва. Вечно жила для других и будешь жить для других…
