Анатомия предательства, или Четыре жизни Константинова - Геннадий Русланович Хоминский
– Но как же, она ведь будет его ждать? – спросила Наташа.
– Скажешь Юркиному отцу, он сам ей объяснит.
Ящик коньяка поставили в мотоцикл, сверху уселся сторож, и они уехали. Лёнька с Юркой сидели тихо. Из машины вышел милиционер, закрыл дверь, и машина поехала.
От тряски Юру начало сильно мутить, и он боялся, как бы его не вырвало. В голове была сплошная карусель: то он пытается потанцевать с Наташей, то прячется в кустах с ящиком коньяка. Потом на него нахлынула такая тоска, что впору было зареветь. Слёзы сами по себе хлынули из глаз, он их размазывал по лицу и тихо скулил.
– Юрка, перестань, будь мужиком, – сказал ему Лёнька.
– Что мы наделали, что наделали, – запричитал ещё громче Юрка, – нас теперь посадят?
– Не ссы, не посадят. За две бутылки коньяка не посадят, – не очень уверенно ответил Лёнька.
Машина остановилась, дверь открылась, и они вылезли на землю. Вокруг всё качалось, качалась земля, качался забор, качалась машина. И если бы они не были сцеплены друг с другом, то, наверное, упали бы. Милиционер взял Юрку под руку и завёл обоих в помещение, затем в кабинет.
– Левашёв, это что за клоуны? – спросил милиционера сидящий за столом капитан.
– Магазин бомбанули, соколики, – ответил тот.
– Какой магазин, они же на ногах не стоят? – капитан вышел из-за стола и подошёл к ребятам, – сними наручники.
Милиционер отстегнул наручники, и они сели на лавку.
– Сколько лет? – спросил капитан.
Юрка хотел ответить, но ничего не получилось. Язык не слушался. Он повалился на бок, но его удержал милиционер.
– Говорить сейчас бесполезно. До утра в разные камеры. Утром разберёмся, – сказал капитан и снова сел за свой стол.
Милиционер взял обоих под руки и вывел в коридор. Подвёл к двум открытым комнатам. В одну завёл Лёньку и замкнул дверь. В другую – Юрку и тоже замкнул.
В камере был полумрак. Юрка разглядел стоящую кровать и пошёл к ней, но по дороге упал и больно стукнулся коленкой. Его сильно замутило и вырвало прямо посреди комнаты. Он приподнялся, и его снова вырвало. Потом он кое-как добрался до кровати и рухнул на грязный матрац. Заснул моментально.
Проснулся резко, внезапно. Ничего не понимая, где он, что с ним, попытался встать, но сразу понял, что сейчас снова упадёт и сел. Голова раскалывалась, в желудке всё кипело. Была сильная жажда. Он попытался оглядеться, чтобы понять, где он. Ничего не получилось. Увидел в углу умывальник с краником. Тихонько, держась за стенку он добрался до него и открыл воду. Она была холодная и он начал лакать её с рук. Жар в груди утих, но голова продолжала сильно болеть. И тут он вспомнил. Вспомнил, как его с Лёнькой посадили в милицейскую машину, как Наташа назвала его дураком, как они с Лёнькой тащили тяжёлый ящик. Ему стало жутко, он понял, что сидит в тюрьме. Завалился на подушку и заревел. Ему было ужасно страшно. «Что будет, когда об этом узнает его отец? Узнают в школе?» Ужас сковал всё его тело. Он не мог подняться, не мог пошевелить рукой. Он мог только реветь. Всё громче и громче. «Он никогда не признается в любви Наташе. Он никогда не поедет в Москву поступать в Бауманку. У него вообще не будет ничего. Он будет сидеть в тюрьме. Много, много лет. Ну зачем, зачем он пошёл в этот проклятый магазин, зачем начал выдёргивать штырь?» Он ругал себя последними словами, он готов был биться головой о стенку, чтобы прогнать эти страшные мысли. Он ревел от жалости к себе. «Дяденька милиционер, отпустите меня, пожалуйста, я больше не буду», – сквозь всхлипывания бормотал он. Постепенно он затих, затем заснул. Он спал и надеялся, что, когда проснётся, ничего этого не будет. Он проснётся на своей кровати и получит взбучку от отца за то, что явился, изрядно выпивши.
Проснулся утром. Всё та же кровать, те же стены. Ничего не изменилось. В камере было светло. Голова по-прежнему сильно болела. Жутко хотелось пить. Он тихонько встал и пошёл к умывальнику. Посреди камеры была вонючая лужа блевотины. Он её старательно обошёл. Посмотрел на себя. Брюки тоже грязные, забрызганные тем, чем его вырвало. Руки в засохших кусочках чего-то вонючего. Он добрался до умывальника и тщательно умылся, прополоскал рот. Потом почистил брюки и рубашку. Напился вдоволь. Оглядел камеру. Все стены были исцарапаны похабными рисунками и надписями. Ему стало жутко.
***
И вот спустя более двадцати лет он снова в такой же камере. Почему так всё случилось? Почему это повторилось? За что это с ним? Судьба? Хотя вряд ли. Сам во всём виноват. И сейчас сам, и тогда, более двадцати лет назад.
3.3. ЛЁНЬКА
Началась утренняя проверка.
– Заключённый Константинов.
– Здесь! – поднимаясь, громко прокричал он.
Прошёлся по камере, разминая затекшие за ночь ноги. Начиналось утро, свет в окошке становился всё более заметным, из розового превращался в белый. Сразу вспомнился вчерашний разговор с Червонцем. Ещё ночью он решил деньги ему не отдавать, а потом будь что будет. Так оставалась надежда, пусть и достаточно призрачная, что он сможет чем-то помочь своим мальчикам. С привычным стуком открылась маленькая дверка для передачи еды. На полку дежурный поставил алюминиевую чашку и зелёную кружку: «Извини, что холодный», – прозвучал его голос. Что-то неправильное было в его словах, и Константинов быстро подошёл к двери. На полке стояла солдатская кружка, а в ней был налит кофе с молоком. Это привело его в состояние шока. Обычно в кружке был налит слабо заваренный чай. Константинов взял кружку двумя руками и отхлебнул из неё. Точно, это был кофе с молоком, сладкий и слегка тёплый. Не веря самому себе, он взял с полки чашку и заглянул в неё. Там была рисовая каша, политая запашистой подливкой с кусочками мяса. На чашке лежал толстый, отрезанный во всю булку кусок хлеба, а сверху кусок масла. Не понимая, что происходит, Константинов всё это бережно перенёс на стол. Не удержался и прямо пальцами взял кусочек мяса и положил себе в рот. Это было мясо, настоящее мясо, вкус которого он уже не помнил. Из глаз потекли слёзы. Они капали прямо в чашку с рисом. Взяв кусок хлеба, он ложкой размазал по нему масло и жадно начал есть. И только когда чашка
