Голова рукотворная - Светлана Васильевна Волкова
Аккуратно записывая все свои и чужие мысли в тетрадь, Логинов с усмешкой подумал, что, когда его окончательно выкинут из психотерапии, как когда-то выкинули из психиатрии, он запросто сможет работать профессиональным лепидоптеристом – специалистом по бабочкам. От этого стало немного льдисто на душе, но ему показалось – в чём-то даже справедливо.
Головная боль, как ни старался Логинов, не уходила. Он снимал её таблетками, хотя сам, как врач, понимал, что по уму надо бы просто выспаться и побыть на свежем воздухе. Он снова начал уезжать из Светлогорска и проводить в калининградском офисе много времени, там ему лучше думалось, да и домашняя обстановка постоянно отвлекала. Само присутствие Марины – пусть тихой невидимой тенью проходящей где-то за дверью или едва слышно побрякивающей посудой на кухне, подбрасывало в мозг отвратительно свербящую мысль: вот ещё одна нерешённая проблема, в тяжести и логике не уступающая его научным копаниям по теме Мосса. Логинов осознавал, что в болезни жены нет кнопки – опции «отложить на потом», но вынужден был расставить приоритеты иначе. В пользу Мосса. По одной банальной и всё определяющей причине – он знал, что Мосс не справится с навалившимся на него новым самосознанием и просто-напросто умрёт. Как именно умрёт – уже не столь значимо, важен сам факт. Марина же будет жить.
Кира теперь была с ней три-четыре дня в неделю с ночёвками. Могла бы и чаще, так она заявила, но Логинову нужна была её помощь в офисе. Тревога за жену немного притупилась, и он довольствовался короткой Кириной фразой «всё хорошо», боясь расспрашивать дальше, коря себя за попытки зарыть голову в песок и в глубине души надеясь, что если и не так «всё хорошо», то и ненамного хуже.
«Родная моя, я не забываю о тебе. Потерпи чуть-чуть. Совсем немного. Я найду отвёртку к Моссу и буду с тобой двадцать четыре часа в сутки. Мы уедем путешествовать. Только вдвоём». Так он хотел сказать ей, спящей, каждое утро.
Но время летело, и «совсем немного» переходило в другие «совсем немного». А он не продвинулся ни на йоту в решении задачи с двумя неизвестными: первым – остановить прогрессирующее расстройство Мосса, и вторым – адаптировать его к враждебному миру.
Когда становилось невмоготу от душных четырёх стен, Логинов отправлялся бродить по улицам. Весна уже вошла в полную цветущую силу, обмакнула свою кисть в ведро с бело-розовой краской и брызнула на яблони-вишни, добавив в декорации старых прусских домов свежие зефирные мазки. Акации и форзиции выдали чистый цыплячий цвет, и всем было так хорошо от этого, что невозможно не улыбаться. Но Логинов не замечал весны. Он бродил по тихим улочкам, поглощённый мыслями, и, уткнувшись глазами в серый асфальт, лишь изредка поднимал голову кверху, смотрел на спутанные шары омелы на тополях и снова нырял куда-то в себя. Прохожие вполне могли принять его за чокнутого, но ему было наплевать на их домыслы, как и на них самих.
А мыслей в голове его роилось много; они выстраивались в некую островерхую фигуру, подобно пирамидке муравейника, шевелящейся и математически совершенной, только ни одна из них не давала ответа на ту задачу, которую он решал. Ему когда-то нравилась идея Ницше об интеллектуальной честности – суть её заключалась в том, чтобы домысливать любую мысль до её самого последнего предела. Домыслил – можно выкидывать, как шкурку от съеденного банана. Так он и поступал, вышагивая к Фридрихсбургским воротам, от них к башне Дона, потом спускался к реке Преголи, ни на секунду не давая мозгу отдыха.
Гипотезы – одна фантастичней другой – под маской научных изысканий, вычитанные в журналах и интернете от и до, обмусоленные мозгом до состояния ветхих тряпочек, иногда вводили его в пробковый ступор, и головная боль снова начинала закручивать свои шурупы. Логинов уже не обращал на неё внимания, как не обращают внимания бедуины на нечеловеческий жар пустыни, и в этом состоит мудрость и сила их выживания: надо просто принимать этот жар как данное, как пять пальцев руки или корявый саксаул на горизонте.
В один из вечеров, бесцельно бродя по притихшему старому городскому району, Логинов вдруг остановился и заметил, что у него две тени – от двух чугунных изогнутых фонарей. Обычное явление, виденное им довольно часто, на этот раз испугало его. Логинов замер, не в силах сделать шаг, и долго заворожённо смотрел на две долговязые фигуры, вытянутые на асфальте, видя в них некий сакральный, мистически-тяжёлый знак. По телу пробежал озноб, и Логинов, чтобы прогнать наваждение, громко рассмеялся. «Сумасшедший!» – дёрнулась проходившая мимо старушка в круглой шляпке и перешла на другую сторону улицы.
Сумасшедший?! Нет, он не сумасшедший! Логинов даже возмутился. Это старый шутник Гофман, уроженец Кёнигсберга, издевается над ним, ёрничает, «подставляет»! Возможно, на этом самом месте ему, Гофману, и пришла идея «Двойников». Да-да, именно на этом месте, возле двух прусских рахитичноголовых сутулых фонарей! Логинов вгляделся в собственные тени, и давняя немецкая теория доппельангера – тёмной стороны личности – показалась кристально понятной и очевидной. Вот слева он, силуэтом напоминающий пролитую на тротуар каплю прозрачного сиропа, а справа… Справа такой же, только, кажется, чуть более вытянутый, с яичной головой и длинными худыми руками. Где-то он уже видел эти руки? Один – правильный, добрый. Другой – тёмный, злой. Или наоборот: это он – плохой, а другой – хороший? Немцы когда-то были без ума от подобных идей раздвоения. А мистического-то ничего и нет на самом деле. У каждого есть двойник, но встречаются они лишь в двойных тенях на старой улице тихим вечером. И ещё в мимолётных отражениях на стекле проезжающих автобусов. Если повезёт.
Логинов бесконечно долго стоял, смотрел, не отрываясь, на леденцовый свет фонарей, пока всё вокруг не стало периферично-серым, мутным, нечистым. И только его тень и брат-близнец рядом – тот самый, чью лиловую рубашку он носил в раннем детстве, – приобрели какую-то космическую масть, глубокую и нескончаемо страшную. И Логинов почему-то вспомнил, что в демонологии у Блаженного Августина дьявол лилового цвета…
Он дёрнулся, пошёл быстрым шагом прочь, и длинный остроплечий Мосс
