Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова
Общую эйфорию по поводу первого человека в космосе и последовавшую за ней космоманию Хубер осудил про себя, как измену.
– Космос для человека – пустая оболочка, фантик, – так сказал он дочери много лет спустя. – В космосе человек остается один на один с собой, но ради того, чтобы остаться один на один с собой, ни к чему далеко улетать. Аргумент малостоящий, но он прикрывал, придавливал собой то, что нельзя было выносить на люди. – Подготовки к войне, – говорил Хубер Антонине опять-таки гораздо позже, не бывает, бывает лишь подготовка войны. – И он едва ли верил в незапятнанность космических программ по обе стороны железного занавеса утаенными целями.
Тут, в Сибири, З(з)емля требовала тем больше, чем больше давала. В этом она была подобна закону, управляющему жизнью народов и каждого отдельного человека, почему Хубер с некоторых пор встречал внезапные дары настороженно. Ему порой чудилось нечто вроде опеки над ним, будто кто-то расчищал избираемые им пути. Чтобы защититься от покровительства, он отдавал сколько мог тому, к чему приставляла его судьба, но ничему не отдавался и, как только ловил себя на пристрастии, пытался, в меру предоставленной самостоятельности, сменить направление.
Это распространялось и на людей. Хубер прекрасно видел, что многие коллеги по институту ищут с ним сближения, и старался ко всем быть добр, ни с кем не сближаясь.
Его немногочисленные знакомства вне работы ограничивались русскоязычной средой. В областном центре проживали высланные российские немцы, но держались они замкнуто, лютеранской общиной, и агностик Хубер был им так же чужд, как и они ему. Когда намечалась конференция с участниками из ГДР, Хубер накануне сказывался больным, благо возраст уже избавлял от выволочки. Что, если бы у Хубера Первого остались родные, которым кто-нибудь сообщил бы о неожиданной «встрече» с ним в России?
Круг знакомых Наталии был настолько разнородным, что человек со стороны тщетно бы гадал – как долгое время гадала Антонина, – кем друг другу доводятся все эти люди, почему они справляют вместе именины и сердечно здороваются, столкнувшись на улице или в магазине. А между тем двое научных работников, артист драматического театра, закройщица из ателье, больничная санитарка, пекарь с хлебозавода, электрик, продавец киоска «Союзпечать», завхоз детского сада и учительница, а также четверо пенсионеров составляли церковную общину (то же повторилось затем в Москве, с несколькими «осколками» общины Высоко-Петровского монастыря). По воскресеньям они собирались в частном доме на окраине, где служил литургию старый, так и не легализовавшийся после «отсидки» священник. У каждого имелась своя причина, чтобы ходить именно туда, но одна касалась в той или иной мере всех – штатные и внештатные наблюдатели, которые неизменно замешивались среди прихожан действующих городских храмов.
Придя домой, Наталия готовила себе завтрак (муж и дочь завтракали без нее), что открывало счет довольно многочисленным, впрочем, мелким хозяйственным хлопотам. Антонина отправлялась на прогулку с папой. Хубер считал прогулку удачной, если вместо детской площадки, где он садился на скамейку и занимал себя журналом или разговором с коллегой, пока их дети играли, – если вместо такого в общем-то вполне приятного и для отца, и для дочери времяпрепровождения Антонина соглашалась пройтись по окрестным улицам. «Потому удачной, – считал Хубер, – что тогда они были друг с другом, с городом и каждый сам с собой, по-настоящему свободные внутри этих связей, наслаждаясь ими и перекрещивая их на свое усмотрение». Но можно было сказать иначе и не менее правдиво: все шесть дней рабочей недели Хубер подспудно скучал по дочери и ждал общения с нею, а за считаные часы между его приходом домой и укладыванием ребенка не успевал толком уделить ей время. Когда Антонина пошла в школу, детская площадка перестала быть ему конкурентом. Их прогулки по улицам стали продолжительнее и осмысленнее. Сначала Хубер узнавал город, потом появились дорогие ему, не надоедающие маршруты, и он делился ими с дочерью. Однако к третьему классу у Антонины завелись подруги, она все менее охотно составляла отцу компанию. Он вынужденно полюбил гулять по городу в одиночестве, находиться только с городом и с самим собой. С собой означало с войной. С теми несколькими месяцами, когда он служил Вражде. С пленными чешскими партизанами. Хубер видел словно воочию то, что делал Хаас, но не понимал, зачем, ради чего все это делалось, – вспоминал и не мог вспомнить. Без Антонины ему было трудно остановить это обреченное вопрошание, однако город останавливал его с каждым разом еще на минуту раньше.
Бродить по городу он продолжил затем в Москве, это стало потребностью. Когда субботу сделали выходным днем, Хубер записался в библиотеку иностранной литературы и проводил там по многу часов за чтением книг и прессы на немецком.
Семейные вечера почти не отличались от вечеров в горняцком поселке, разве только концертами из приглушенного радио да помощью Тоне с домашними заданиями. Интересы Хубера и Наталии не пересекались, видимо, и опять-таки некто посторонний не нашел бы у них ничего общего, кроме дочери, и попал бы в точку, но едва ли он смог бы себе представить, как это много.
Тоня разговаривала с отцом частью по-русски, частью по-немецки, однако она не задумывалась над тем, почему оно так, до девяти лет, когда в школе на перемене к ней подошли несколько ребят классом старше и один из них спросил: «Это правда, что твой батя – немец?» – «Конечно, нет!» – выпалила Тоня. Кто же, а главное, за что так возненавидел папу, что обзывает его немцем? Какой нелюдь и враг записал его во враги и нелюди? К тому моменту, когда Тоня добежала до учительской, ее рыдания разошлись настолько, что перепуганная Наталия сама выскочила в коридор. Но, выслушав гневную жалобу, не всплеснула руками, не пообещала скорее вычислить распространителя наветов, а непроизвольно улыбнулась и сказала, что, когда придет папа, все ему передаст. Директор разрешил ей отменить остававшиеся у нее уроки и отвести домой внезапно захворавшую дочь.
Это было недалеко от истины – папу Тоня дожидалась лежа в кровати лицом к стене. Теперь уже он сел у нее в ногах и сказал, сначала по-русски, затем по-немецки, что он действительно немец, но этого никто, ни он сам, ни она, его дочь, не должен стесняться. Быть немцем не значит быть врагом, не
