Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова
– Господь с тобой: всему институту известно, а им нет?
– Можешь ты убрать куда подальше свой сарказм, когда твой папаша и после смерти продолжает свое славное дело? Меня теперь не выпустят – ты это понимаешь? В последний момент, накануне, отзовут разрешение… Или тебе плевать? Плевать, что, если они захотят загнать меня в угол, они сделают так, что Ира про нас узнает!..
Да Ира давно все знает. Это было сказано слишком внезапно и слишком спокойно, чтобы, услышав свой голос, Антонина не увидела иллюзорности или, по крайней мере, непрочности нового ороговения.
– Ира?.. Откуда?.. Ты что, рассказала ей?
– Да.
Антонине едва ли верилось в то, что Марк искренне считает и Иру, и до того Веру настолько простодушными; она не пыталась его образумить и не высмеивала, принимая разводимую им конспирацию как игру. Но «да» произнесла потому, что всплыло со дна только оно, куцее, точно ошметок, давая понять, что все прочие слова вышли.
Марк медленно поднялся с кровати и теперь стоял над Антониной, скрестив руки на груди. Он смотрел ей в лицо, а она не опускала глаза, хотя выдержать его взгляд ей было труднее, чем если бы тот выражал негодование, злость, упрек. В этом взгляде не было ничего, кроме интенсивности рассматривания, не пристального, но обозревающего, смакующего рассматривания, с еле уловимой искрой азарта.
– Ты достойная дочь своего отца.
Мизансцена сработала и была отыграна; Марк словно переключил регистр и теперь одевался, нервно хватая свои вещи, и его губы подрагивали. Возможно, поэтому – потому, что происходило нечто обыденно-уязвимое, вновь откуда-то проступили слова, и Антонине оставалось их только озвучить.
– Нет. Я его недостойна. Но ты прав: я дочь своего отца. И я им горжусь.
Марк замахнулся, Антонина заслонилась, но рука, сжимающая свернутую жгутом рубашку, опала на полпути.
– Ну вот, – сказала она уже ему в спину, – теперь тебе будет не так тяжело без меня.
– Ты больная, – сказал Марк, обернувшись.
Минуту или две после того, как хлопнула дверь, ничего не происходило, затем Антонина сгребла в ладони лицо, и папа, за что вырвалось у нее к ее же испугу.
9
В 1963 году на юго-востоке Забайкалья было обнаружено Стрельцовское рудное поле – кладезь урана. О находке не говорили во всеуслышание, однако уже на следующий год институт посетила делегация немецких специалистов из «Кобальта», контакты с которым обещали множиться. Следующие три года прошли для Хубера в снедающей, накаленной готовности к маневру, к импровизации, попросту ко лжи. Над ним нависало не только разоблачение, но и уран, шарящий уже совсем рядом, точно ослепленный Полифем. Три года Хуберу казалось, что он убегает, оставаясь на месте, и вот, наконец, в 1966-м открылся аварийный выход.
Д. переводился в Москву – по слухам, благодаря тому, что его тестя сделали академиком, – где намечались слияние и реорганизация двух институтов, и выхлопотал троим сотрудникам из своего отдела, включая Хубера, ставки на новом месте.
По совпадению, плавно, но неуклонно ухудшавшееся здоровье Наталии – наследие лагеря – требовало сменить климат на более мягкий. Хубер обсудил с женой перспективы переезда, и было решено сделать так, как лучше для Тони, которая оканчивала девятый класс. Тоня была только рада проститься со всем, что ее доныне окружало. Минувший учебный год подвел к не просто безболезненному, а живительному разрыву прежних связей. Юноша классом старше, в которого Тоня влюбилась, мало того, что не отвечал ей взаимностью, но отчего-то испытывал к ней отвращение. По неопытности Тоня вела себя безоглядно, так, например, не таясь, провожала своего избранника от школы к остановке трамвая. Как-то, когда она на некотором отдалении шла из школы за компанией десятиклассников, в которой был и тот, ради кого она подвергала себя позору, юноша внезапно громко, явно и для нее тоже произнес: «Интересно, эта немецкая овчарка так и будет меня конвоировать?» Тоня развернулась и пошла прочь, стараясь шагать ровно и твердо.
– В Сибирь ты обязательно вернешься, – сказал ей папа, считая, что ее надо утешать (по-русски, как говорил с ней все чаще, особенно если разговор был серьезный). – Ведь ты собираешься стать геологом, а геологу иного не дано.
Однако в Сибири Тоня с тех пор не бывала. Студенческая практика на Кавказе доказала ей, что полевая работа не для нее. После университета Антонина пришла в ИГРПИ, правда, Отдел эндогенных рудных месторождений, где работал папа, уже через год она сменила на редакционно-издательский. Она так и не защитила диссертацию, занималась переводом научных статей с немецкого на русский, потом ее захватила подготовка новейшего немецко-русского и русско-немецкого словарей горного дела, к работе над которыми по ее рекомендации привлекли и Хубера. С середины восьмидесятых и до ухода на пенсию Антонина вела кружок для школьников в минералогическом музее.
После школы у нее не было подруг. Со студенчества Антонина привыкла находиться среди мужчин и год от года все больше ценила спокойный уют маргинальности в роли, которая все же не совсем была тождественной «своему парню», поскольку своей Антонина не могла стать нигде; бесполую заботу старших и безучастно-бережное отношение сверстников. Дважды ее звали замуж, оба раза из желания тем самым облагодетельствовать, и она отказывалась не потому, что этот единственный мотив был слишком небрежно скрыт, и не потому, что гнушалась браком без любви, хотя именно так обосновывала отказ; и даже не из-за многолетнего романа, который подходил ей как раз бесплодностью. Причина виделась самой Антонине размыто, отчасти совпадая со страхом потерять всякую размытость горизонта, неопределенность будущего, но и определенность настоящего; то, чего у нее еще нет, и то, что у нее есть, вместе образующее ее саму. Безграничность вариантов, бесконечность потенциальных становлений – и семью, незыблемо ограниченную тремя вершинами: отец, мать и она.
Наталия летала в Сибирь раз в год, на могилы матери и племянницы. Узнав, что поселковое кладбище собираются переносить, она добилась перезахоронения праха в областном центре, попросив знакомую по общине ухаживать за могилами. Наталия еще до войны и лагеря приняла как данность, что школа отторгает ее, а она школу, поэтому едва ли огорчилась, не найдя в Москве место преподавателя. Хубер устроил ее лаборанткой в ИГРПИ.
Две комнаты московской квартиры распределили так же, как прежние две: в комнате побольше – Антонина с матерью, в комнате поменьше – кабинет и спальня отца. К только отстроенному панельному дому на городском рубеже прилегал двор, засаженный
