Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова
– Надо иметь в виду абсолютное, а поступать относительно.
Материн непонимающий взгляд она пару мгновений удерживала, прежде чем спросить:
– Ты с этим согласна?
– Нет, – тихо от испуга и от убежденности ответила мать.
– Но если не можешь поступать абсолютно… Если не можешь любить всех…
Мать опустила глаза, но не так, как их опускают, когда сказать нечего или нельзя ответить правдиво, а как если бы в тени ей было сподручнее вывести мысль на нужное слово.
– Тогда… тогда – молчать.
Ответ не подходил и не успокаивал, но он был правильным: «Правильный ответ, – подумала Антонина, – отличается от неправильного тем, что им отвечают не только на заданный, но и на незаданные вопросы». Антонина накрыла своей рукой сложенные на коленях одна поверх другой руки матери. То ли потому, что не любила прикосновения, о чем Антонина вообще-то старалась помнить, но тут оплошала, то ли, напротив, потому, что ждала чего-то разрешительного, отпускающего, но мать сразу встала и шагнула к своей кровати. И, словно мать уходила далеко, Антонина приподнялась на подушке и повысила голос с полушепота до полноты:
– Папа ведь сожалел о том, что вступил в СС?
Она не сразу поняла, почему мать медлит; наконец та покачала головой:
– Нет, не припоминаю.
Антонину захолонуло от будничности оборота, но это чужое, поточное, безразличное и к ней, и к матери негодование не успело раздуться, как тут же опало.
– Нет, – повторила мать, качая головой, – мне он не говорил.
8
В 53-м на новой выработке шахтерам попался незнакомый минерал, по виду сульфид, сходный с пиритом и, возможно, родственной структуры. Белесовато-желтый, как волосы двух-трехлетнего ребенка, прозрачный, с металлическим блеском, он имел кристаллы не в кубической, как пирит, а в тригональной сингонии и цвет черты опять же не зелено-черный, а розовато-огнистый.
Хубер первым засвидетельствовал новизну находки, он же сообщил о ней в областной центр. Вскоре на рудник прибыл специалист из недавно основанного Института земных недр, позднее расширенного, несколько перепрофилированного и известного уже как Институт литосферы. Некто Д., зав. лабораторией рудогенеза, когда-то стажировался в Берлине и смог поговорить с Хубером по-немецки. От него тот узнал, что первенство в описании дает ему полномочие поименовать новооткрытую разновидность колчедана. «Антонит», – с ходу сказал Хубер.
Не слишком продолжительная беседа, под конец которой Д. спросил Хубера, хотел бы ли тот вернуться к научной деятельности, запустила годичное противоборство между институтом и комбинатом, в которой первый одержал верх. Формально Хубера взяли младшим научным сотрудником, на деле же его положение и обязанности превосходили регламентированные ставкой, но он был счастлив, понимая, что невозможно, по крайней мере, пока, привести зарплату в соответствие с оказанным доверием.
Семья получила двухкомнатную квартиру в одном из двухэтажных домов, построенных по индивидуальному проекту, но тиражирующих общий стиль сталинской архитектуры; возводила их бригада немецких пленных сразу после отправления домой. Наталии, только что официально реабилитированной, новый начальник Хубера помог устроиться учительницей математики в среднюю школу, где учились преимущественно дети сотрудников института. Когда-то Наталия препоручила все свои документы «сестре», и по ее письму та выслала ей институтский диплом и прежнюю трудовую книжку; на беспартийность закрыли глаза.
Как и рассчитывал, Хубер нашел в научном сообществе и у жителей крупного города еще более гладкий прием и еще больше терпимости, чем на ГОКе, но было и кое-что непредвиденное. Его добровольный отказ покидать СССР и принятие советского гражданства удивляли до восхищенно-робкого ужаса, в который как противоядие вводилась и щепоть истерического смеха. Многие любопытствовали о жизни в Третьем рейхе, о его отношении к Гитлеру, недоумевали, явно наигранно, как это Хубер столь долго верил и хранил верность «бесноватому фюреру».
Как сотрудника его ценили, но Хуберу казалось странным, что с него не больший, чем с остальных, а меньший спрос, что его не подвергают положенному для чужака испытанию, что его компетентность принимается бездоказательно, и поначалу это слегка раздражало. Даже институтской парторг сквозь пальцы смотрел на его весьма условную, вынесенную из «антифашистской школы» для пленных подкованность в марксизме-ленинизме. Хубера будто боялись ненароком задеть и разбить. Он был и неприкасаемым, и драгоценным. Хубер говорил себе, что такова участь всякого пришлого, всякого чужеземца, везде и всегда подозревая, однако, что знакомое ему по ГОКу продолжается и тут, что дело в войне, которая для него, похоже, не пройдет никогда.
И все же, по мере того как он вникал в общие задачи и работа овладевала им, и его особость, и его отношение к восприятию этой особости окружающими рассеивались.
Некоторые коллеги и знакомые, преступая деликатность, интересовались, не скучает ли он по Германии. Как-то Наталия – позже этот вопрос повторила подросшая Антонина – спросила его, вспоминает ли он родные места и прежнюю жизнь? Обеим Хубер ответил одно и то же, не погрешив против правды: Германия иногда ему снится, и это заменяет воспоминания. Предложение дочери совершить туристическую поездку в Чехословакию или ГДР, вновь посетить Фрайберг он категорически отверг и не советовал ездить ей. А как бы Антонине хотелось посмотреть на то, на что смотрел он!
– Тебе это ровным счетом ничего не даст, – настаивал Хубер, – ни один человек не видит то, что видит или видел другой. – Антонина немного обижалась, впрочем, когда через год после смерти Хубера она подала запрос о получении загранпаспорта для турпоездки в ГДР, ей отказали, не объясняя причины.
Первые годы в СССР Хубер не решался спросить себя, ради кого теперь он делает все то, что делает. Не ради советского государства, которое, на его взгляд, было слишком протяженно и разномастно, чтобы называться страной, землей. Сибирь была землей, землей была европейская Россия, которую он увидел позже, но Хубер теперь проявлял осторожность в обращении с именами. Ему приоткрылись правила игры букв, прописной и строчной, в двух русских омонимах.
Все, что он делал теперь, он делал ради З(з)емли, Erde, Masse. Она сама была достаточной целью ее познавания и использования, это в полной мере он понимал тоже только теперь. Да, использования, ведь никак иначе она пока не могла сказать человеку, что она и что он. Человек был еще ребенком – чтобы узнать, ему еще надо бы брать, ощупывать и ломать. Его время не совпадало с ее временем, и З(з)емля и ждала от него непроявлений зрелости, для которых было рано; она ждала его самого. Она все прощала ему, пока он проходил фазы роста, пока он умирал и рождался
