Лети, светлячок [litres] - Кристин Ханна

Любовь.

И что мне на это ответить? Одно я знала наверняка.

– Я вынуждена рассказать обо всем твоему отцу.

Мара ахнула, и на глазах у нее блеснули слезы.

– Он увезет меня обратно в Лос-Анджелес.

– Рассказывай, – Пэкстон взял Мару за руку, – ничего он не сделает. Она совершеннолетняя.

– Вот только у нее ни денег, ни работы.

Мара отлепилась от Пэкстона, встала, подошла ко мне и опустилась на колени:

– Ты рассказывала, что мама влюбилась в папу с первого взгляда.

– Да, но…

– А у тебя был роман с преподавателем. Тебе тогда было столько же, сколько мне сейчас, все считали, что это плохо, но ты его по-настоящему любила.

Зря я вообще ей столько выболтала. Я слишком погрузилась в работу над книгой, и к тому же Мара подкупила меня своим «ты моя лучшая подруга», иначе я держала бы язык за зубами.

– Понимаешь…

– Талли, я его люблю. Ты моя лучшая подруга – ты должна понять.

Мне хотелось разубедить ее, сказать, что она ошибается, что нельзя любить парня с накрашенными глазами, который указывает, что ей следует чувствовать. Но что мне известно о любви? Я должна попытаться исправить ошибки, защитить ее. Вот только как?

– Не говори папе. Пожалуйста. Я не прошу тебя ему врать, просто ничего не говори, пока он не спросит. Пожалуйста.

Сделка эта ужасная и опасная. Я знала, что будет, если Джонни раскроет нашу тайну, мне это точно выйдет боком. Но расскажи я ему – и потеряю Мару, вот такая простая арифметика. Джонни будет винить во всем меня, увезет ее, и Мара никогда не простит ни его, ни меня.

– Ладно, – кивнула я.

Вот что надо сделать: на следующие три недели загрузить Мару делами так, чтобы на Пэкстона времени у нее не осталось. А потом она уедет учиться и забудет о нем.

– Только если ты пообещаешь больше мне не врать.

Мара улыбнулась, и от этой улыбки мне сделалось не по себе. Девочка врала мне все это время, чего стоят ее обещания?

В сентябре я превратилась в тень Мары, работу над книгой почти забросила. Моя цель – не подпускать к Маре Пэкстона, потому я постоянно что-то придумывала. С Марой мы расставались лишь на ночь, да и тогда я заглядывала к ней в комнату и проверяла, на месте ли она, причем Маре об этом было известно. Джонни с мальчиками вернулись в дом на Бейнбридже. Три раза в неделю он звонил мне справиться о Маре, и каждый раз я отвечала, что все в порядке. Он делал вид, что ему не обидно, что дочь не приезжает к ним, а я делала вид, будто не замечаю обиды в его голосе.

После того как я стала жестче, Мара отстранилась и наша дружба разладилась. Я видела, как она пытается вырваться из тисков. Мара решила, что я больше не такая крутая, что положиться на меня нельзя и что в наказание она не будет со мной разговаривать.

Я старалась не замечать всего этого и постоянно демонстрировала свою любовь. В этой атмосфере холодной войны ко мне вернулась тревожность, я сходила к новому врачу и получила новый рецепт. Врачу я солгала, что прежде ксанакс не принимала. К двадцать первому сентября я была на себя не похожа из-за чувства вины и постоянной тревоги, и тем не менее я не сдавалась. Я изо всех сил пыталась сдержать данное Кейт обещание.

Когда Джонни приехал, чтобы отвезти Мару в университет, мы с ним с минуту молча смотрели друг на друга. Я не оправдала его доверия, и от этого мне было тошно.

– Я готова, – нарушила тишину Мара.

На ней были черные рваные джинсы, черная хламида с длинным рукавом и штук двадцать серебряных браслетов. Подводка для глаз и тушь подчеркивали бледность, Мара выглядела изможденной и бесконечно уставшей. И напуганной. Наверняка она еще и напудрилась для пущей готичности.

Я понимала, что Джонни в любой момент может сказать что-нибудь не то – например, о ее внешности, а Мара в последнее время воспринимала такие выпады плохо. Уж я-то знала. И потому поспешила опередить его:

– Ты все, что нужно, взяла?

– Да, – ответила Мара.

Плечи у нее поникли, и на миг она вновь превратилась в ребенка, робкого и неуверенного. У меня чуть сердце не разорвалось. Перед смертью Кейти Мара была смелой, вызывающе яркой девчонкой, а теперь на смену ей пришла совсем другая – ранимая, хрупкая и вечно подавленная.

– Надо было мне университет поменьше выбрать. – Она взглянула в окно.

– Ты готова, – сказал Джонни, – твоя мама говорила, что ты с самого рождения ко всему готова.

Мара искоса взглянула на нас, напряжение в комнате сделалось невыносимым.

Я буквально чувствовала присутствие Кейт – она в воздухе, которым мы дышим, в падающих через окно лучах света.

Я знала, что не я одна это ощущаю. Мы молча вышли из квартиры, сели в машину и двинулись на север. Я почти слышала, как Кейт мурлычет шлягеры, что крутят по радио.

– Мы с твоей мамой были так счастливы здесь, – сказала я, когда впереди показались университетские башенки.

Я вспомнила наши вечеринки в греческих тогах, собрания студенческих обществ, как девушки приносили на ужин свечу – знак романа с очередным парнем в тенниске, брюках защитного цвета и мокасинах на босу ногу. Кейти состояла в женском студенческом сообществе и принимала живейшее участие во всем, что происходило в кампусе. Она и с парнями встречалась, и просиживала ночи над учебниками. Ее хватало на все. А меня заботила лишь будущая карьера.

– Тал, – глянул на меня Джонни, – что такое?

– Ничего, – я натянуто улыбнулась, – просто воспоминания.

Я помогла Маре вытащить чемодан, и мы втроем направились к общежитиям – серым, взмывающим в небо зданиям с башнями, похожими на обломанные зубы.

– Еще не поздно записать тебя в женское студенческое общество, – предложила я.

Мара закатила глаза:

– Женское студенческое общество? Отстой.

– Помнится, раньше ты хотела состоять в том же обществе, что и мы с мамой.

– А из еды я больше всего любила мармеладных мишек.

– По-твоему, ты чересчур взрослая для такого?

Впервые за весь день Мара улыбнулась.

– Нет, я чересчур крутая для такого.

– Только потому, что косишь под гота? Ага. До нас тебе как до луны. Блузки с подплечниками в полметра, штаны-парашюты – ты бы от зависти умерла.

Тут рассмеялся даже Джонни. Мы втащили чемодан Мары в лифт, поднялись на нужный этаж и оказались в тесном коридоре, забитом