Под красной крышей - Юлия Александровна Лавряшина
– Знаешь, очень часто мы понимаем, как любили человека, только расставшись с ним, а город – уехав… Мне повезло, я вернулась.
– В город или к человеку? – бросив на нее косой взгляд, спросил Марк.
Катя промолчала. Сырой ветер, еще прореженный мелкими каплями, ворошил ее волосы как неубранную пшеницу – тяжелую и вопреки всему прекрасную. Указав на проступающий в сумерках вечный огонь у подножия устремленного ввысь памятника, она вспомнила, как школьницей стояла здесь на посту.
– Была зима, погода мерзкая. Мы жутко замерзали, хотя менялись довольно часто. И вдруг девочка, стоявшая напротив меня, – хлоп! И упала в обморок. Прямо в снег лицом. А нам приказали: что бы ни произошло, с места не сходить. И мы, как послушные идиоты, стояли и смотрели, как она лежит… К счастью, в тот момент появился парень, который никогда ничьих глупых приказов не выполнял. Он забежал прямо на постамент, куда входить запрещалось, поднял ее… У нас хватило ума не останавливать его. У бедной девчонки очки залепило снегом, и она выглядела ужасно смешно! А нам и смеяться было запрещено. Только дышать газом от Вечного огня разрешалось. Он-то ее и уморил. Но она быстро отошла, этот парень умел приводить в чувство. Потом он пришел ее навестить… Знаешь, она даже влюбилась в него, бедняжка!
– Почему же – бедняжка?
– Потому что, – Катя повернулась к памятнику спиной и увлекла Марка за собою, – его звали Никита Ермолаев. Ну и сам понимаешь…
– Расскажи мне о нем, – решился Марк и умоляюще заглянул ей в глаза. От дождя они стали серыми и глубокими, как река за их спинами.
Казалось, все говорило о том, что Катя позвала его на прогулку специально, чтобы разделить утомившую ношу, только она вдруг насторожилась и недоверчиво прищурилась:
– Зачем тебе это?
– Разве я не имею права знать? – с вызовом спросил Марк. – Отец ведь с матерью знали…
Ее короткий смех внезапной молнией пронзил осевшую на аллею тьму. Марка окатил озноб: он терпеть не мог, когда над ним смеялись. А Катя и не заметила, как он съежился.
– Ах ты, глупый мой мальчик! – весело сказала она и окончательно отобрала у него зонт. – В этой истории нет ничего забавного, клянусь тебе! Совсем ничего…
– Ермолаев вообще невеселый человек, насколько я понял, – подхватил Марк, наспех проглотив обиду. – С Володей тебе легче, правда? – И без всякой видимой связи добавил: – Он не любит меня…
Катя не удержалась от вздоха:
– Знаешь, малыш, нас очень мало кто любит в этой жизни. У тебя есть мы со Светланой, зачем тебе еще чья-то любовь?
Но Марк хмуро возразил:
– Вы женщины. Это совсем другое. Если б у меня был отец, я бы больше ни в ком не нуждался.
– Марк, мой муж не заменит тебе отца, это уж точно.
– Почему?
– Марик, у тебя есть друзья? – встревоженно спросила Катя, заглядывая ему в лицо, совсем бледное от вечерней сырости.
– Да, – удивленно ответил Марк. – У меня есть один друг.
– Ну, и ты его любишь?
Выдержав паузу, Марк все же сознался:
– Не думаю. Он такой человек… Ни рыба ни мясо. Не знаю, за что его можно любить.
– Ты меня удивляешь. Ты ведь не глупый мальчик, должен бы знать, что любят ни за что. А часто вопреки всему.
– Ты о Ермолаеве? Мать кое-что поведала мне о вашей жизни…
– Ах вот как! – неопределенно сказала она и замолчала.
Не произнося ни слова, она миновала мокрую аллею, по привычке пробегая глазами фамилии, значившиеся на тусклой меди круглых табличек, укрытых тяжелыми после дождя ветвями голубых елей, которые высадили указанные герои. В детстве Марк был уверен, что рано или поздно в этом ряду появятся и их фамилии, но власть не считала многолетний выход на сцену подвигом, и никто не предложил посадить Льву Бахтину свое дерево.
Словно угадав его мысли, Катя с гордостью сказала:
– А я посадила много деревьев. Мы зарабатывали всем классом деньги на выпускной бал. Тогда не зазорно было работать, а коммерция называлась спекуляцией.
– Мы хотели зайти в чайную, – напомнил Марк, пытаясь расслабиться, чтобы унять дрожь, и Катя с готовностью откликнулась:
– Да, да, я помню.
– Мать назвала его сумасшедшим… И жестоким.
Катя вскинула голову, и лицо ее озарилось решимостью.
– Слушай, – беззаботно воскликнула она, будто ухватив случайную мысль, – а давай мы зайдем к нему, а? К Никите. Не выгонит же он нас, в самом деле! За Аней мне нужно к восьми. Еще и чайку успеем попить!
– Ты мазохистка, да?
– Мазохистка?
– Только давай поторопимся, – сказал Марк, не дожидаясь ответа. – Я совсем продрог от этого дождя.
* * *
Сегодня в раковине звучали новые мотивы. Всю свою безумную жизнь Никита Ермолаев мечтал о море, но самое безумное, на что он оказался способен ради мечты, – это окружить себя ракушками. Вначале это забавляло, потом стало угнетать. Никита постепенно пришел к выводу, что слушать голос моря через раковину все равно, что заниматься сексом по телефону.
Когда-то он начал писать для того, чтобы создать собственный Зурбаган и укрыться там вместе с Бегущей по волнам. Ему даже почудилось, будто он нашел ее наяву, но видение растаяло как морской мираж.
«А бывают ли морские миражи?» – усомнился он и, не найдя ответа, опять приложил раковину к уху.
Ее имя должно было звучать как зов прибоя – Марина. Но сестра назвала ее иначе. И еще сестра сказала: «С этим ничтожеством ты никогда не выберешься из нищеты». Катя уже забыла эти слова, а он запомнил, как запоминал все обиды. Он перебирал их ночами, уподобляясь Скупому Рыцарю, и отмечал, что самые крупные подарены ему Катей.
Суровая темноликая Светлана, как и положено старшей сестре, оказалась права. Все, что им нажито за эти годы, – два десятка ракушек, в которых глуше и глуше звучит зов Зурбагана. Какое имя он дал бы своей стране? Маленькой солнечной стране с теплыми мостовыми… Единственным
