Александр Зиновьев - Смута
Сталина, конечно, стоило убить. Но те, кто могли это сделать, не хотели, а те, кто хотели, не могли осуществить свое намерение практически. Даже одни и те же лица оказывались в таком положении. Возьмите того же Артузова. Он призвал к убийству Сталина лишь тогда, когда сам оказался его жертвой. А что он думал до этого? Он-то прекрасно знал, что вытворяли Сталин и его подручные. Он сам был в их числе. Не попади он в число жертв, вряд ли он высказал бы слова насчет убийства Сталина. Антонов-Овсеенко рассказал о бывшем комсомольском работнике, который однажды ехал в лифте вместе со Сталиным. У этого человека в кармане был пистолет. Находясь в лагере, он вспомнил этот момент и пожалел о том, что не воспользовался случаем и не убил Сталина. Опять — так он подумал об убийстве, когда стал жертвой и уже не мог это сделать.
Нужно принимать во внимание психологию и идеологию тех, кто имел доступ к Сталину. Орджоникидзе, например, был прекрасно осведомлен о преступлениях Сталина. Он знал, что и ему несдобровать. Он покончил с собой. А ведь мог бы запросто пристрелить Сталина. Почему он это не сделал? Потому что для него Сталин был не просто отдельный человек, но существо, аккумулировавшее в себе новое общество, созданию которого посвятил жизнь Орджоникидзе. Сталин стал олицетворением и символом идеалов партии. Таким же было отношение к Сталину и большинства деятелей той эпохи. Они ненавидели его лично. Но его историческая функция их завораживала. Киров знал заранее, что его убьют. И все же он отказался от претензии на пост Генерального секретаря и вроде бы выдал Сталину тех, кто прочил его на место Сталина. Нельзя объяснять такое поведение глупостью, трусостью, холуйством и прочими качествами такого же рода, которыми разоблачители наделили чуть ли не всех сподвижников Сталина. Киров, как и Орджоникидзе, знал о положении в стране и в системе власти. Он понимал, что задача руководства страной в тех условиях была ему не по плечу. Она была тем более не по плечу прочим сторонникам и противникам Сталина. Они все в гораздо большей мере добровольно наделили его диктаторской властью, чем подчинились насилию. Насилие тут сыграло роль организации добровольности. Главным фактором, позволившим Сталину приобрести огромную власть и злоупотреблять ею, были не преступные качества Сталина, а объективные условия в стране и в системе власти в то время. Это создавало определенную психологическую атмосферу, не способствовавшую идеям покушения на жизнь Сталина в верхах общества. Такая идея могла зародиться лишь в самых низах общества, причем — в среде образованных молодых людей. В верхах же к ней могли прийти лишь после того, как историческая роль Сталина была сыграна, и сталинизм исчерпал себя. Если бы Сталин был убит его бывшими соратниками, то это был бы не террористический акт, а верхушечный переворот внутри самой системы власти.
Наконец, Сталина не так-то просто было убить по причинам чисто техническим. Уже в конце двадцатых годов в органах было создано специальное управление по охране членов правительства. У каждого члена Политбюро были телохранители во главе с особым комиссаром охраны. Охрана Сталина была такая, какой не было ни у царей, ни у королей, ни у президентов. Добавьте к этому отсутствие оружия у населения, секретность маршрутов вождя, тщательный отбор людей в местах его появления. В 1936 году членов партии лишили права носить оружие. Наше покушение, которое мы сначала планировали на 7 ноября 1939 года, пришлось перенести на 1 мая следующего года главным образом потому, что у нас не было никакого оружия, если не считать испорченный пистолет без патронов. На это же жаловались и другие потенциальные террористы.
Общие условия жизни в стране были такими, что была исключена деятельность, неподконтрольная окружающим людям и властям в течение достаточно большого промежутка времени. Так, руководитель нашей террористической группки (его звали Алексеем, это все, что мы о нем знали) пару ночей спал на полу на кухне в нашей квартире, и это обеспокоило соседей. Они, конечно, донесли в милицию. Потом Алексей ночевал в сарае моего друга Бориса Езикеева. Соседи донесли и на этот раз. К тому же в сарае было холодно. И есть было нечего, — мы сами жили впроголодь. Алексей устроился не то сторожем, не то истопником где-то под Москвой. Наши встречи стали более редкими. Это ослабило нашу решимость, что послужило одной из причин того, что я легко поддался на провокацию и обнаружил мой антисталинизм публично. После моего ареста Алексей исчез бесследно.
До сих пор доминирует тенденция делить население страны на небольшую группу палачей во главе со Сталиным и массу невинного населения обманутого и запуганного палачами. И даже те, кто пострадал за реальные выступления против Сталина и его деяний, были склонны изображать из себя невинные жертвы, осужденные по ложным доносам. А те, кто рассказывал о разоблачениях заговоров против Сталина, на первый план выдвигали аспект фальсификации, игнорируя скрытую антисталинскую подоплеку Так что историкам еще только пред стоит в будущем начать объективное изучение той борьбы против Сталина и сталинизма, которая происходила в недрах советского общества в самые мрачные годы сталинизма. Подлинные герои в этом отношении суть не Хрущев и его приспешники и тем более не Горбачев с оравой смельчаков, наживавшихся за счет нападок на Сталина и его эпоху, а безвестные одиночки, которые с риском для жизни и бескорыстно трудились в недрах общества над разрыхлением основ сталинизма.
Звездный час
В девятом классе одной из московских школ в 1939 году произошел скандал. Ученики писали сочинение на тему «Мой герой». Задание заключалось в том, чтобы описать, какую историческую личность любит ученик и почему. Половина класса избрала в качестве такой личности, естественно, Сталина. На втором месте по выбору учеников шел Ленин. Один ученик выбрал героя Гражданской войны Чапаева, один — Дзержинского, один — Маркса. О дна ученица выбрала Розу Люксембург, одна — Долорес Ибаррури. Все это было в порядке вещей. То, что не все ученики выбрали Сталина, было допустимо и заранее согласовано с соответствующими ответственными лицами и инстанциями. Но общую гармонию нарушил Мирон Кротов. Он избрал в качестве любимых исторических персонажей целую группу революционеров-террористов, включая Халтурина, Желябова, Каракозова, Перовскую, Сазонова и Александра Ульянова. Против самих этих личностей вроде бы возразить ничего нельзя было. Они почитались как герои. Их именами названы улицы городов. Но почему Кротов выбрал именно их, если известно, что большевики во главе с Лениным осудили индивидуальный террор?! А самое скандальное заключалось в том, что именно Кротов написал о них и о своем отношении к ним. Он написал, что с этих революционеров началась настоящая борьба против самодержавия, и если бы он, Кротов, жил в то время, то он был бы вместе с Александром Ульяновым, даже заранее зная, что индивидуальный террор не пригоден как метод социальной борьбы. Почему с Александром, а не с Владимиром Ульяновым?!
Собрали комсомольское собрание класса, затем — классное собрание. Но они только запутали дело. Кротов аргументирование отвергал всякую критику в свой адрес. Если он любит народовольцев, из этого не следует, что он не любит других. Это всего лишь сочинение. И речь идет лишь об эмоциях, а не о рациональном мировоззрении. Нельзя же все писать одно и то же. Вон Чурбаков выбрал Чапаева. Это не значит, что он не любит Ворошилова, Буденного и тем более Сталина. А взгляды Чапаева были ничуть не лучше, чем взгляды народовольцев. Но соученики Кротова, комсомольские вожаки, учителя и дирекция школы чувствовали, что тут что-то не так. Выбор Чапаева вполне объясним детской увлеченностью романтикой Гражданской войны. Но выбор террористов!.. Партия, воздав им должное, вовсе не стремится прививать молодежи романтику индивидуального террора. Она его осуждает!
Дело передали в районные организации. Там посоветовали его замять, ограничившись разъяснением установки партии в отношении к народовольцам и к индивидуальному террору вообще. Кротову поставили плохую отметку за сочинение, а по комсомольской линии указали на его идейно-политическую незрелость. Комсомольцам класса поручили обратить на него особое внимание. Это означало, что за ним теперь должны смотреть в оба и обо всех его словах и поступках доносить куда следует. Он попал под подозрение, и оно теперь будет следовать за ним до тех пор, пока он каким-либо признанным образом не убедит окружающих в том, что он такой же, как все, и что тот его поступок был случайным срывом.
Но Кротов уже не был внутренне таким, как все. И тот незначительный на первый взгляд его поступок был непроизвольным проявлением его как личности исключительной, как отклонения от норм среднего индивида коммунистического общества. Его окружение почувствовало это сразу и стало принимать меры к тому, чтобы помещать ему развиться в нечто из ряда вон выходящее. Оно лишь не подозревало о том, какого типа исключение и отклонение от норм зрело в нем. Если бы оно это могло предвидеть, то Кротова раздавили бы в самом начале его эволюции. Но, к счастью, чужая душа — потемки, как утверждает народная мудрость.
