Тоска по окраинам - Анастасия Сергеевна Сопикова
– Девочка моя, де-е-евочка, – он ласково обнял ее за плечи. – Хорошая моя…
– Ты всех так называешь, – обреченно и глухо отозвалась она.
– Неправда, – елейно ответил почти-муж, и сразу стало понятно: правда, всех и каждую.
«Господи, мне так плохо, – подумала Анастасия. – У меня нет сил сопротивляться».
В их постели всё осталось по-прежнему – только столик с ее стороны кровати теперь пустовал. Почти-муж всё тем же, знакомым до боли жестом подхватил и вынес пса за дверь, и накинулся на нее; она отзывалась на каждое его прикосновение тоньше, чем прежде, целуя его и чувствуя, как мокнет от знакомых движений, запахов, звуков его голоса. Всё произошло быстро – она ощущала, как его член бьется и пухнет в ней, заставляя забыть обо всём на свете, кроме этой жажды, – о собственном одиночестве, о пустой оставленной квартире на Кораблях, о хозяйке и деньгах, об идиотской эпидемии, о самолете на Тбилиси и даже об А.М. После первого раза ей захотелось еще – и она с ужасом отметила, что почти-бывший-муж проявлял такую нежность, такую сладкую изобретательность и ненасытность, которую даже фантомный А.М. не смог бы приобрести никогда, никогда, никогда, ни за что на свете.
Бешенство кончилось – оба они лежали, тяжело дыша, остывали после гонки. Она натужно улыбалась и чувствовала, как теперь, когда главное желание удовлетворено, к горлу подкатывает… тошнота. Хотелось блевать. Хотелось плакать. Хотелось надломиться прямо сейчас, заползти под кровать, оглохнуть и ослепнуть на ближайшие сто лет.
Теперь она не думала ни про Тбилиси, ни про А.М. – всё сплелось в ее голове в один мерзкий клубок, и гадко было от мысли о том, что она не сдержалась, что сама впутала чистую и сладкую мечту о будущем – вот сюда: в эту знакомую до боли спальню, к этому растрепанному стареющему человеку, которого когда-то обожала… Невозможно было объяснить всё, что она теперь чувствовала, теперь, в этом театре глупых теней старых любовников, шлюх, друзей, в зазеркалье, посреди которого она стоит совсем одна. Даже его вечное «принесу водички» не изменилось, даже мелькающие в дверном проеме собачьи уши, шлепанье его босых ног туда-сюда, длинный стакан. «Хорошая моя, моя сладкая, моя ягодка…»
Ближе к утру ее все-таки прорвало – она плакала от стыда и горя, и ее худая сгорбленная спина в ночной рубашке топорщилась под одеялом. Почти-бывший-муж проводил рукой по ребрам и раздраженно вздыхал. Момент близости прошел, теперь не надо было никого играть, и он снова стал самим собой: жестоким, лишенным эмпатии, лживым маленьким мальчиком.
– Ты не любишь меня, – качала головой она, вздыхая. Он повернул ее лицом к себе, она лежала, уткнувшись в его мокрую грудь, и слушала биение сердца – мерное, ровное, отчетливое. Холодное сердце Вильгельма Гауфа.
– Люблю, – тупо повторял он. Она молчала и мотала головой, он снова повторял: – Посмотри, вот мы вместе едим, болтаем, смотрим чего-то… Что же это, если не любовь, а?
Она сжималась от его беспечности – на грудь словно клали проспиртованную салфетку, которая нещадно жгла и щипала, горло душили слёзы. «Как плохо. Как же мне плохо».
– Это не она, – наконец отвечала.
* * *
Утром последнее его благодушие ушло – почти-бывший-муж мрачно расшагивал по квартире, матерился и кашлял.
– Кажется, меня продуло, – объявил он, когда Анастасия появилась в дверях кухни. Больше он не обращал на нее внимания: включил какие-то новости, обмотал шею шарфом, положил на нос два только что сваренных вкрутую яйца.
Вчерашнее горе ушло – вернее, сжалось до каких-то допустимых пределов, отпустило до поры до времени. Она наскоро почистила зубы, ежась, влезла в помятые джинсы, кое-как привела в порядок лицо, массируя появившиеся от слез мешки под глазами. В горле першило – наверное, и ей досталась порция простуды, – но думать об этом было некогда. На прощание раскрасневшийся от компресса почти-бывший-муж снова натянул на себя елейную масочку и прошептал что-то про любовь, – не предложив, впрочем, остаться. Только утром она заметила невесть откуда взявшиеся цветы на кухне, чужое дешевое кольцо в ванной, запах цветочных духов в бывшей ее комнате. «Ему плевать, – отстраненно думала Анастасия. – Просто плевать».
На работе стояло затишье. Она снова тупо водила курсором по таблицам, тарабанила стандартные ответы на письма. Ближе к обеду позвонила встревоженная московская коллега.
– Это случилось, – заговорщическим шепотом сказала она. – Вирус у нас!
– Да ну, – вяло отозвалась она, не снимая руки с клавиатуры.
– В три часа будут передавать, – коллега была на тридцать лет старше и всё еще говорила на советский манер, – его обращение. Послушаем, что он там скажет. Отзвонюсь.
– Ага, – протянула Анастасия.
В четыре часа офис закрыли. За какие-то двадцать минут опустели все столы, конторки, подоконники и кресла. Все столпились в курилке, обсуждая «сногсшибательную» новость – карантин.
Анастасия собрала в сумку телефонную зарядку, флешки, записки и рабочий блокнот. На блокноте она вдруг остановилась – а что будет с ее билетами в Тбилиси? Что вообще происходит в Тбилиси? Она набрала в поисковике название вируса, щелкнула в первую ссылку с заморским окончанием ge и даже присела от ужаса.
Грузия закрыла воздушную и сухопутную границу… введен режим чрезвычайного положения… объявлено о срочном… возвращении домой граждан…
«Закрывают границу, – повторила она себе. – Авиасообщение приостанавливают». Она заторможенно выключила компьютер, застегнула сумку, намотала на шею шарф и просунула руки в пальто. «Это ты виновата, – где-то в затылке вдруг заболела мысль. – Это из-за твоего предательства».
Она вдруг поняла, что руки у нее дрожат, что лоб горячий – и, кажется, бьет легкий озноб. До метро она не дойдет, нужно вызвать такси; она присела на скамейке у входа, дождалась темно-синюю «вольво» со смуглым водителем, упала на заднее сиденье.
Пробка началась от самого Литейного, навигатор только удалял ожидаемое время прибытия: тридцать семь минут, сорок, сорок пять, пятьдесят восемь, час десять, полтора… Она задремала посреди очередного проспекта, дергаясь от каждого нажатия на газ. Впереди, сколько видели глаза, стояло море машин, целое море, сияющее фарами в нежном лиловом сумраке. И их «вольво» вливалась в общий поток, медленно-медленно текущий на другой берег.
– Земля
