Я не прощаюсь - Хан Ган
«Прощенья просим, чуток одолжите локоток свой?»
Он помог ей выйти из шахтного ствола, но перед тем, как попрощаться и расстаться, глава Общества Кёнсана сказал:
– Тогда ходили слухи, что было трое выживших, но мне думается, что, скорее всего, был только один. Он просто пошёл к домам неподалёку и постучался в три разных дома.
Как только остальные услышали слово «выживших», все мгновенно умолкли.
Светил полумесяц, в небе ни единого облачка – ясная ночь. Подросток – он был весь в крови – просил у людей одежды, обещая, что никому об этом не расскажет. В двух домах ему отказали, боясь последствий, но в третьем одежду ему дали. Взяв её, он сразу переоделся там во дворе и мигом рванул оттуда, исчезнув без следа.
Тот человек сказал, что его сердце сжалось, когда он услышал это. Он пытался вслушиваться в каждое слово рассказчика, но отвлёкся и заметил, что мама упала на колени и её начало рвать. И рвало её до тех пор, пока из неё не начал выходить один желудочный сок.
* * *
– Возможно, тем подростком был её брат, – шёпотом проговорила Инсон.
– А может, и нет, и его останки валяются где-то посреди трёх тысяч других в том шахтном стволе, – покивала она, словно поддакивая самой себе.
– Точно нельзя сказать, ведь если бы это был он, то он каким-то образом бы да добрался до острова… Или нет? Может, после пережитого им ада, он уже стал совсем другим человеком?
* * *
Наверное, мама тогда начала переживать некий внутренний раскол.
После того, как стало непонятно, что же стало с её братом в ту ночь.
Одно из тысячи тел, сложенных в шахтном стволе.
Или же подросток, стучащийся в дома со светом внутри, обещающий никому не говорить об одежде, которую выпрашивал. «Скорее, сожгите», – сказал подросток, бросивший во дворе окровавленную тюремную одежду. Подросток, убежавший и исчезнувший во тьме.
* * *
Что-то в этой версии не давало мне покоя.
Меня одолевали сомнения – как он мог выжить?
Может, он потерял сознание прямо перед тем, как в него прилетела пуля, и просто упал в ствол, избежав так смерти? А потом открыл глаза, будучи погребённым в куче трупов, и пополз к освещённому луной первому штреку?
* * *
– А как он умер? – спросила я у Инсон. Глаза её в моём воображении вдруг обратились глазами подростка, ползущего по шахтному стволу. Смотря на меня этими глазами бледного, как мертвеца, парня, блестящими глазами, словно переполненными водой, она спросила меня в ответ:
– Кто?
Преодолев страх ранить своего собеседника, я выдавила из себя:
– Твой отец.
Но её это не ранило.
Она сильнее, чем я думала.
Без капли сомнения, и даже не понижая голос, она уверенно ответила:
– Поэтому мама и отправилась на его поиски – чтобы узнать, как он выжил.
* * *
Она сказала, что они встретились впервые летом.
За год до этого мама услышала слухи о том, что возвращается заключённый с тюрьмы Тэгу, отбывший пятнадцатилетнее заключение. Она иногда видела его, проживавшего в доме родственников в деревне пониже, но ей потребовалось время, чтобы набраться смелости и встретиться с ним.
А отец тем временем боролся со всеобщим негласным его изгнанием.
У него был тремор рук из-за пыток, но не до такой степени, чтобы не смочь помогать в доме со сбором мандаринов. За последние несколько лет в тюрьме он научился класть плитку, так что он бесплатно помогал с этим жителям деревни и постепенно зарабатывал себе имя. Но во времена правления военной хунты никто не хотел жить под одной крышей с бывшим заключённым, к которому дважды в месяц заглядывали полицейские.
Тем вечерним летом в проходе мама поджидала отца, она подозвала его: «Дядюшка». Он обернулся – так ласково к нему никто никогда не обращался. Мама сказала, что глаза его сразу же, как он услышал имя её брата, задрожали. Отец сказал, что сразу же понял, что она одна из сестёр, которых он видел ещё в Ханджинэ, когда те приходили в гости к семье его матери.
Но отец не хотел говорить с мамой. Даже когда поздней осенью мама приходила к нему, он вежливо отклонял её просьбу. Когда сменился очередной год, наступила весна, мама снова к нему пришла, и тогда он предложил встретиться в центре города, так как он боялся, что кто-то может их увидеть.
В то полуденное воскресенье они встретились в чайном доме, переполненном сигаретным дымом – маме было тридцать лет, а отцу – тридцать три.
Тем днём первое, что узнала от него мама, было то, что отца в 1950 году весной перевели в тюрьму в Пусане. Дело было в том, что Апелляционный суд Тэгу принимал слушания не только с провинции Кёнсан, но и с провинции Чолла[64], и Чеджудо. Многих оттуда отправляли в Тэгу, но места в скором времени стало не хватать. Отец говорил, что причина, по которой начали массово перевозить заключённых с большим сроком, крылась в том, что на практике это было легко сделать. Хоть людям с Чеджудо и не повезло с тем, что у них были огромные сроки отбывания, вопреки всему, это, наоборот, их спасло.
Однако отец также сказал, что и в Пусане не было безопасно. С июля в тюрьму начали гнать членов движения Подо из Пусана. Некоторых заключённых заставили возводить временную постройку во внутреннем дворе. Во время отдыха отец в уголке двора поглядывал из палатки, как без устали пашут голодные и бессильные полураздетые дети, женщины – с собранными или заплетёнными волосами – и старики, которые не снимали кат[65] даже в лютую жару.
В сентябре их начали увозить в грузовиках и в камерах начали разбегаться слухи, паника – якобы из осуждённых начали отбирать политзаключённых, которых потом убивали. Отец сказал, что слухи оказались верны и где-то девяносто из двухсот пятидесяти человек с Чеджудо
