Великое чудо любви - Виола Ардоне
Лишь после этого предложения я соглашаюсь избавить его от моих цепких объятий и, хромая, чтобы вызвать в нем чуть больше сострадания, ковыляю за ним до убогой комнатушки, скрывающейся в глубине правого нефа. Он садится на деревянный табурет, на вид не слишком удобный, предоставляя мне потертое, грязное кресло. Окон здесь нет, пахнет плесенью и пылью.
– Папа, – нежно выдыхает он, сложив руки на коленях и чуть склонив голову вправо, – вот я, я здесь, что ты хотел сказать?
– Дуранте… – повторяю я, пытаясь подыскать нужные слова.
– Папа? – торопит он.
– Дуранте… – колеблюсь я.
– Папа! – фыркает он.
– Дуранте, – всхлипываю я наконец, – а ты не мог бы сложить сан?
46
– Это шутка была! Я же сказал, что пошутил!
Но мой сын лишь качает головой да нервно постукивает по истертым плитам ризницы подошвой францисканской сандалии, которую упорно носит на белый носок. И это – лишь одна из тех вещей, которых я в его священнической жизни категорически не выношу.
– Ну прости же, Дуранте! Сказать по правде, я ведь к тебе за прощением и пришел, – я украдкой наблюдаю за ним, а он, в свою очередь, изучает меня, пытаясь понять, насколько я искренен. – Бывают в жизни дни, когда приходится иметь дело с прошлым, и сегодняшний – как раз один из них. Сегодня мой ведь день рождения, семьдесят пятый и, возможно, последний… – Дуранте, вскинув бровь, смотрит выжидающе. – Самое время для прощения. А посему прииди ко мне, сын мой: я тебя прощаю!
Он, повернувшись спиной, молча идет прочь, и я остаюсь один, с идиотской улыбкой на лице.
– Дуранте, – зову я его, но он не отвечает. – Это была попытка разрядить обстановку! Что ты все так серьезно воспринимаешь?
Не хотелось его сердить, но это сильнее меня: я все никак не могу поверить в его призвание. Во францисканские сандалии. В козлиную бородку, как у деревенского попика. В деревянное распятие поверх облачения. И даже в его доброту, поскольку наблюдал Дуранте с самого рождения и прекрасно его знаю. Я видел, как он таскал за волосы свою сестру Веру, что, впрочем, делают с младшими сестрами все старшие братья, видел, как он рвал в клочья и колотил игрушки в отместку за наказание, как грязно ругал мать, наотрез отказывался есть макароны с чечевицей, делать уроки, ходить в школу, как катался без шлема на мопеде, шлялся по ночам с приятелями, гогоча во все горло, и употреблял героин. Мой сын вовсе не святой. И это еще цветочки. Под черным облачением я по-прежнему вижу длинноволосого, вечно недовольного юнца, который успел вскружить головы всем девицам в округе, а мне поклялся хорошенько задать перцу. Куда теперь подевался его гнев? Спрятан под сутаной?
– И, кстати, вот что, Дуранте, – продолжаю я, сам не особо понимая, к чему клоню, – дай мне сейчас твои годы, твою красоту, твой ум, я бы не растратил понапрасну и капли сока того великого чуда, что зовется жизнью. Но вот я здесь, выдавливаю из тюбика последние капли, а ты целыми днями просиживаешь в темноте, взывая к Богу, который тебе не отвечает. Признайся: ты ведь тоже в него не веришь, а в этой церкви заперся исключительно мне назло? С этого все и началось, а потом ты попросту сам загнал себя в ловушку, так?
Дуранте возвращается и снова садится на свой насест, не выказывая ни малейшего намека на раздражение, словно его тело, привыкшее к любым жертвам и всегда готовое принять лишения, стало нечувствительно и к боли. Он не замечает вони неоднократно разогретого бульона, исходящей, похоже, от обоев, не чувствует холода, поднимающегося от пола, осыпающейся штукатурки. В детстве, помню, рыдал, дай только повод: если горячий суп обжигал язык, если между пальцами на ногах обнаруживалась песчинка, если хотел пить, есть или спать. А теперь круглый год носит одну и ту же черную сутану с белым воротничком, одни и те же сандалии, и вообще, стал невероятно сдержанным: просто стоячее болото. В непроницаемом взгляде не отражается ни гнева, ни радости, ни удовольствия – одна только бесконечная нежность. Будто лик Христа Пантократора, благословляющего воздетым троеперстием. Крупные, чуть водянистые глаза, рыжеватые волосы, словно очерчивающие лицо сияющим ореолом.
– Ты ведь мог иметь все, Дуранте! А чем тебе послужила вера?
– Папа, – отвечает он с притворным спокойствием, не свойственным ни ему самому, ни кому-то еще в нашей семье, спокойствием, обретенным, должно быть, в некоем тайном месте, куда мне доступа нет. – Вера не служит, она освобождает. Есть цепи видимые, те, что разбивал ты, работая в психиатрических лечебницах, а есть путы нематериальные, оковы души.
Он блаженно улыбается, как будто сам, без чьей-либо помощи, нашел ключ к проблеме и теперь демонстрирует его мне: вот же он, здесь, видишь, это было элементарно, ты просто все время не там искал.
– Конечно, конечно, сынок, – тут я запинаюсь, не зная, употребил ли слово «сынок» намеренно, желая тронуть его чувства, или мной двигал искренний отцовский порыв. По сути-то он прав: я так привык подменять правду ложью или подредактированной полуправдой, что уже сам не могу понять, когда прикидываюсь, а когда говорю всерьез. – Но дело в том, Дуранте, что ты еврей. Твоя бабушка по материнской линии была еврейкой, помнишь? И мать твоя – тоже еврейка. Как же ты в итоге оказался здесь? Из духа противоречия?
– Это не имеет ни малейшего значения, – поспешно отвечает он. – И потом, Иисус тоже был евреем.
– Ладно, куда-то меня не туда понесло. Ты прав, и я это принимаю. Точнее говоря, принимаю все это, скопом: призвание, уединенную жизнь, выбранную тобой миссию, черную сутану и даже францисканские сандалии. Тут я могу понять: в конце концов, мне тоже однажды случилось выбрать дело всей жизни. И речь сейчас не о бесконечных юридических заковыках нашего с твоей матерью бракоразводного процесса. Кто, как не я, тебя в этом поймет? Но меня интересует… на самом деле, даже мучает один вопрос.
– Какой вопрос, папа?
– Вопрос секса.
Дуранте не ведет даже бровью, только улыбка становится еще умильнее, настолько, что выглядит идиотской. И мне наконец становится ясно, почему я едва не спутал сына со святым образом: грань, разделяющая их, сейчас едва заметна.
– Это ведь не просто похоть, Дуранте, – это первичная потребность человека, единственный акт, воссоединяющий нас с самими собой, осознание принадлежности к животному миру, та высшая форма эгоизма,
