Коза торопится в лес - Эльза Гильдина
– Ну и правильно, зачем же бабу чужую на старости лет пускать, – изводит ее Хаят. – Ты их и раньше не больно терпела. Сделай Герману заговор, чтоб на водку смотреть не мог. На материнской крови сделай, сильная вещь.
– Да я уж этим не балуюсь, – засмущалась Люся, – все скажут. Не верю я, враки это.
– Ага, враки! Не хочешь просто. Хотела бы – давно бы от водки отвадила, к которой сама и приучила. Не выгодно тебе: начнет мужик о себе думать. А так беспомощным пьяницей подле матери – никуда не денется.
Люся лишний раз ей не перечит, знает – бесполезно. Только возвела очи горе и отмахнулась, мол, сама дура, сама знаю.
Хаят странным образом всех подавляет и сбивает с нужной мысли. Даже Люсина порча не брала ее. Не меняла крутого нрава. Сила жизни не ослабевала перед неизбежностью, когда все вокруг за многие лета, с тех пор как дети их с Люсей (мои Папа и Мама) сошлись и разошлись, хирело и угасало. Злоба Хаят, эти страшно нелогичные доводы защищали ее от такой же страшно абсурдной действительности. Старческий маразм – это своеобразное оружие, способ окончательно не сойти с ума.
А Люся, свыкшись однажды с таким ходом жизни, отворачивается и с видом мученицы, которой на том свете все зачтется, дожидается скорого отъезда Хаят. А пока идет топить. Нет, не котят, конечно. Баню для нас с дороги.
Возвращение блудного Геры
В баню, ясное дело, я тоже не одна хожу. Там мне Хаят, по образованию медицинская сестра, со всех сторон, неизвестно на предмет чего, учиняет унизительный осмотр.
– Знаю я вас. – Крутит-вертит меня туда-сюда. – Я матери твоей сильно доверяла, а она вона как меня подвела! Гляди, что получилось.
Гляжу. В зеркало. И не знаю, куда девать себя, нежеланную, непризнанную.
– …Первый свой цветочек, Лилечку, не уберегла, – пыхтит она, – так что вторую раньше времени не дам сорвать и занюхать.
Вечером не вернулась с остальными коровами Люсина любимица – телка Ромашка. Люся и Хаят, чувствуется, временно сошлись на почве хозинтересов, потому вместе отправились искать ее.
Я же, поспав с дороги, засела с книжкой в саду на лавке меж клумб, грядок и пестрых подушек (Люся по случаю нашего приезда задумала генуборку).
В Люсином саду много ночных и душистых цветов: белая роза, гвоздики, вербены, нарциссы и лилии. На собранных грядках копошится черная курица. Неизвестно, через какую дыру отбилась она от своих и оказалась по эту сторону изгороди. Кажется, ей понравился цветочек на моих сандалиях. Она склоняет голову набок, долго присматривается. Видимо, взвешивает все за и против. Вообще, заметила, у Люси вся живность черная: пес, который почему-то Туман; безымянная курица; кот Беська (на башкирский язык «кошка» переводится как «бесәй»). Пошляк Малой извратил ему кличку известным манером.
Курица все же клюнула меня. Надо бы ее согнать, да больно книжка занятная:
…Отец Викторины находил какой-то повод не признавать ее своею дочерью, отказывался взять ее к себе и не давал ей больше шестисот франков в год, а все свое имущество он обратил в такие ценности, какие мог бы передать целиком сыну. Когда мать Викторины, приехав перед смертью к дальней своей родственнице вдове Кутюр, умерла от горя, г-жа Кутюр стала заботиться о сироте как о родном ребенке. К сожалению, у вдовы интендантского комиссара времен Республики не было ровно ничего, кроме пенсии да вдовьего пособия, и бедная, неопытная, ничем не обеспеченная девушка могла когда-нибудь остаться без нее на произвол судьбы[3].
Книжка приятно трепыхалась страничками на моих коленках. Внезапно до меня донесся тихий прерывистый свист. Я отвлеклась, стала озираться.
После повторного звука, осознав наконец, что он предназначался именно мне, вскочила и в предвкушении чего-то неизведанного бросилась через кусты черной смородины к задней калитке сада.
А вдруг мой тайный секрет объявился!
К косяку привалился плечом помятенький мужичок. Я будто даже узнала его ехидное пропитое лицо. Этот человек пусть и не тот, кого ожидала увидеть, однако не смутил меня. Смотрел на меня как на свою, как на маленькую. Он был из детства.
– Вот и девочки к нам пожаловали. А то одни менты и старухи. Никого приличного и хорошенького. Они тебя еще не обижают? Меня вот обскорбили, я и ушел. К своим. А оттуда тоже. Обидели. Cобрал тут все свое. – В двух его авоськах загремели бутылки. – И ушел. Такое терпеть не намерен. Что они себе думают, им все можно, что ли? Меня вот когда попросят налить, я налью. Мне жалко, что ли. Если у меня будет. Я не такой человек, я себя знаю, я терпеть не намерен. Ты себя тоже знай. Ты их лучше. И мамка у тебя хорошая, а у нас вот любят говно на лопате. – Дядя Гера совсем запутался и от нечего делать закурил. – Люська встанет, кричать начнет. А я уже привык. Кормить не будет. Ты мне, старуха, сготовь чего-нибудь, а то я обиделся, собрался, пошел. – И, смачно сплюнув себе под ноги, действительно пошел к себе в балаган, дощатую постройку возле летней кухни, где постоянно обитал.
Ромашка благополучно обнаружилась. И бабушки, за весь день всласть натрындевшись, после вечерней дойки и бани снова засели пить чай.
– Бог в помощь, – с лукавым смирением пожелал нам дядя Гера, топчась на пороге кухни. Пришел на запах свежеиспеченного хлеба.
Все разом обернулись.
– Явление ребенка, – невозмутимо резюмирует Люся с набитым ртом, – нарисовался – не сотрешь. Чего застрял? Вспотеешь еще.
Сын приободряется первым ворчливым словом матери, что в их отношениях означает значительный шаг к примирению:
– И то правда, что в ногах правды нет. Чего нам своих благодетелей стесняться.
– Строит из себя пришибленного, – усмехается та, ища глазами у Хаят одобрения и поддержки, – а тебя ничем не прошибешь. Особого приглашения дожидался? Откуда что берется. Вроде в нужде воспитывали, а замашки как у парторга. Житья от вас, алкашей, нету.
– Проходи, проходи. – Моя бабушка по-свойски выдвигает ему стул.
Я от Хаят редко в чей адрес слышу теплые слова. В негласной войне против Люси она и дядя Гера явно друг другу приглянулись и сразу стали
