Осенняя охота - Екатерина Златорунская
Понял я, что разделить мне участь дикого зверя, шкуру свою опалить огнем.
Так и ждал я кончину любви своей, но тут одни посетили наши места. Голос мне был раз во время веселия. И он сказал: «Пей и ешь покуда, ибо будут времена трудные. И сел народ есть и пить, а после встал играть. То, что должно стать крапивой, рано начинает жечь и кусаться».
Так стал он говорить со мной. Спрашивал: «Кто ты есть и какими обременен трудами?» О себе предоставил ему сведения. Год рождения своего не помню. Минуло с той поры премного дней. Мать моя была дочерью кузнеца, отец – служителем храма. На заре младенчества моего в мир иной переселились. И с тех пор я один. Много горя познал и людского предательства. Но сердцем не озлобился. Летом со шкурами убиенных зверей вожусь. В иные месяцы при художнике подрабатываю.
А потом стал их видеть.
Одного – совсем близко, шел как будто больше чем человек, в бархатном берете, пелиссон поверх блио – всё как у зажиточных людей, а из-под пелиссона, смотрю, что-то тащится по снегу, очи отверз, вижу: крылья, белые, словно толченым хрусталем посыпанные. И босой, по снегу, по льду. И прошел, ничего не сказав мне. Но словно ветер в меня ворвался и вышел вон, и я обезножил. Упал и слег. Односельчане мимо меня проходили, думая, что хмель меня с ног сбил. Ведь был я немного пьяница.
Имеющий уши да услышит. Он говорил со мной. Белым светом светились слова его. Он сказал: «Тот дом на холме сгорит первым. А те – водой захлебнутся. А те – в лесу сгниют. Иди и возвести им сие. Возмездие близко». И стал я проповедовать, беды будущие пророчить. Люди не верили мне. Стали за глаза и в глаза прозывать блаженным. Требовали знамения, и я повторил слова его: «Род лукавый и прелюбодейный ищет знамения; и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы пророка; ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи».
Возлюбленная моя надо мной пуще других насмехалась и мужское достоинство мое как могла умаляла. Раскрылось мне, что ее любовь ко мне – только блуд и разврат. Кроме меня многие тело ее лобызали: и торговцы, и каменщики. Всех не перечесть. Охотнику ее много работы на земле уготовано, много дичи еще не отстреляно, ибо жена его – блудница.
Рекли мне всякое. Испытание мне было приготовлено: в одно ушко проруби окунуться, из другого вынырнуть. Но я не рыба. Задрожал весь: «Избави». И разом перестали являться, говорить со мной.
Очутился тогда я во тьме. Звал их, но никто на мольбы мои не ответствовал. Лишь зазнобушка моя навещала меня время от времени, но смотрел я на тело ее как на каменное. И камнями засыпала меня, ложась грудью своей мне на грудь. Волосы ее змеями шею мою повили, проклятые. Знал наперед я судьбину ее. Принесет муж с охоты прибитое пулей тело ее. Смеркнутся очи навеки. Она же смеялась: «То не меня понесут, а лисицу. Бедны нынче леса на богатого зверя».
Пробыл я так в печали дней несколько. Протомил отчаянием тело свое и вышел к людям.
Как солнце сияло! Люди по льду неслись, словно большие птицы, малые из сих держались нетвердо, постарше – умело. Встретилась мне Эльба, так звали ее, возлюбленную блудную мою. Я ей сказал, впрочем… Рыжие тонкорунные волосы ее под чепцом хотелось потрогать ладонью своей.
Тут голос раздался: «Забудь свое имя. Встань на колени». Я встал на колени, но прежде толкнулся лезвием, раз и два, раз и два, чтобы напоследок лезвием черкануть автограф свой. Тут следующее вестит: «Прислонись лбом ко льду». Я исполнил слова его. Он сказал: «Услышь меня и увидь меня». Тут я увидел, как там, подо льдом, они стояли, открыв рты – маленькие, черные, и между ними рыбы, и над ними рыбы, заплывали во рты их открытые и исчезали. А люди над ними кружились, кружились. Заскулила где-то собака, засмеялся кто-то. Я хотел сказать: смотрите и увидите. Но мой лоб примерз, и колени, и уста. А по льду шли на меня – огромные, белые, с белыми лицами, босые, и трубили. Мне нельзя было слышать их голоса, но никто не затворил мне уши. И понял я, что изреченное близко. Лед затрещал, отверзся подо мной, замешкался я в раздумьях, но один из них подтолкнул крылом, и погрузился я во тьму.
Так сбылись слова его.
Только видел опосля, что тело мое как лежало на льду, так и осталось. Но веселился народ, один изобретатель с зонтом по льду летел. Другие попроще развлекались. Кто на одной ноге, кто на двух. Эльба моя хворост понесла. Будет готовить ужин. Муж ее, охотник, возвращался домой. Бедна его добыча. Впрочем, и у других не гуще. Сумерки их обуяли, но деревня уж близко. Вон трактир, вон река.
Никто не видел меня. Но я видел всех.
Ингигерда
Она жила в маленьком городе, совсем маленьком. В городе был один парк культуры и отдыха, одна школа, одна городская библиотека, два торговых центра, городская баня, церковь, маленькое предприятие, выпускающее различные надувные изделия, и одна река. Она родилась в этом городе, окончила школу, устроилась на завод производить надувные изделия.
Возлюбленного у нее не было. В школе она никому не нравилась. Да и жили в городе в основном старики, молодые парни не возвращались после армии, уезжали в другие города, побольше, а она не хотела в город побольше. Она любила свой маленький город и свой маленький одноэтажный дом с палисадником, доставшийся ей по наследству от матери, приехавшей в этот город неизвестно откуда уже беременной ею и назвавшей дочь Ингигердой. Странное имя, особенно странное для такого маленького города. А фамилия у нее была простая – Яблокова.
Предприятие, где работала Ингигерда с шести утра до шести вечера, называлось «Облакенариум». Странное название для маленького города. Его придумал директор. Он подолгу не задерживался в их городе. В другом городе жили его жена и дети. А здесь жила его мать, управляющая предприятием, производящим надувные изделия. Директор много путешествовал и присылал матери письма. Она читала их в библиотеке всем жителям города. Ингигерда
