Фасолевый лес - Барбара Кингсолвер
Но, так или иначе, Ли Синг на месте не оказалось. Она частенько уходила в дальние комнаты, чтобы проведать свою знаменитую столетнюю мать, источник пурпурной фасоли, у Мэтти во дворе, хотя ни я, ни Лу Энн никогда не видели этой славной старушки – но отнюдь не из-за недостатка любопытства. Мэтти говорила, что ее вообще никто и никогда не видел, хотя у всех было стойкое ощущение, что она всегда где-то неподалеку.
Ли Синг оставила на кассе свое обычное в таких случаях объявление: «Вернусь через минуту. Пожалуйста, ничего не воруйте. Ли Синг».
В отделе бумажных товаров, через ряд от молочных, я заметила Эдну Мак, которая внюхивалась в различные сорта туалетной бумаги.
– Эдна! Мисс Мак! – позвала я. Когда мне бывало нужно позвать ее по имени, я обычно подстраховывалась, добавляя и фамилию. Эдна подняла голову и, несколько озадаченная, принялась оглядываться по сторонам.
– Это я, Тэйлор. Я тут.
Я перешла в ряд, где она припарковала свою тележку.
– А где миссис Парсонс? – спросила я и застыла. В руке Эдна держала белую трость.
– Вирджи в постели, у нее круп, бедняжка, – ответила Эдна. – Она послала меня купить свежих лимонов и капельку виски. И еще кое-что, о чем не принято говорить.
Она улыбнулась и опустила в тележку упаковку оранжевой туалетной бумаги, после чего спросила:
– Послушайте, милая! А вы не можете сказать мне, что это – лимоны или лаймы?
Пошарила в своей тележке и вытащила оттуда пакет желтых фруктов.
Эдна Мак – слепая. Несколько мгновений я стояла, молча пялясь на нее и пытаясь перестроить мысли в голове, будто делала перестановку мебели в захламленной комнате. С шестнадцати лет Эдна покупала себе одежду только одного цвета, красного. Когда они шли вместе по улице, Вирджи крепко держала ее под локоть. А какую картинку я нарисовала себе в тот вечер, когда мы устраивали ужин? Как Эдна радуется, увидев в магазине шпильки своего любимого цвета. Но все было совсем не так. Это миссис Парсонс нашла их, сняла со стойки, где они висели рядом с резиночками цвета «Орео», и купила для подруги.
– Вы меня слышите, моя милая? – спросила Эдна.
– О, простите! – отозвалась я. – Это лимоны. Некрупные, но хорошие.
Вернувшись домой, я первым делом спросила Лу Энн, в курсе ли она. Та заявила, что я все это выдумываю.
– Ты шутишь? – спросила она. – Если это шутка, то не самая лучшая.
– Да никакая это не шутка. У нее белая трость. Она спросила меня, лимоны или лаймы у нее в тележке. Вспомни, как она смотрит куда-то поверх твоей головы, когда с тобой разговаривает. А то, что повсюду ее водит Вирджи? А то, что Вирджи называет всех по имени, когда они входят в комнату?
Лу Энн была в ужасе.
– О Господи! – воскликнула она. – Небеса милостивые! Позор-то какой! Сколько раз я к ним бегала и говорила: взгляните на то, взгляните на это! Спасибо, что присматриваете за Дуайном Реем!
– Не думаю, что она обижалась. Ее глаза – это ее руки. И Вирджи. Так что у Эдны Мак есть свои способы за всем присматривать.
Так я сказала Лу Энн и, похоже, мои слова ее успокоили.
Утром в понедельник я спросила Мэтти, нельзя ли мне сходить наверх повидать Эсперансу. Я никогда не была на втором этаже ее дома и инстинктивно понимала, что вход туда для меня закрыт, но Мэтти разрешила, и я отправилась. Пройдя через тесный кабинет, все еще забитый журналами покойного мужа Мэтти (умер он очень давно, а потому ожидать, что этот бардак внезапно вдруг рассосется, не стоило), я поднялась по лестнице и оказалась в гостиной.
Там царили такой же сумбур и беспорядок, как и в офисе на первом этаже, хотя здешний хлам больше относился к сфере ежедневных забот: пришедшие по почте рекламные буклеты, счета, карандаши, журналы с цветными фотографиями людей вроде актера Тома Селлека и президента (но не Иисуса), сложенная газета с наполовину разгаданным кроссвордом, плоскогубцы, отвертка… Одним словом, все это походило на дрейфующий в море разношерстный балласт (это слово я только что выучила в словаре), который выносит волной вам на кофейный столик; он лежит там недельку-другую, а потом его смывает следующей волной прилива, которая притащит с собой новый мусор.
Столы, стулья, стены – в комнате не было ни одной пустой поверхности. Над камином висел большой крест, изготовленный из маленьких, покрытых яркой глазурью фигурных плиточек, на каждой из которых был свой отдельный рисунок – мальчик, собака, домик, пальма, ярко-голубая рыбка… А все вместе они становились крестом. Никогда в своей жизни я не видела ничего подобного.
Стена напротив камина была увешана картинками и фотографиями всех возможных размеров и форм. Были там фото людей, щурившихся на солнце, студийные портреты детей, фотографии самой Мэтти, окруженной разными людьми, более невысокими и смуглыми, чем она сама. Были там и детские рисунки. Я вспомнила, как при первой встрече она сказала мне, что у нее есть «что-то вроде внуков», и как меня тогда удивило это странное выражение.
Я заметила, что почти на всех детских рисунках были изображены пистолеты и автоматы, а еще большие пули, которые пунктирными линиями вылетали из стволов, подобно струям водопада. Были там и солдаты в касках, похожих на черепашьи панцири. На одной картинке был нарисован вертолет, из которого текла кровь.
Окон в гостиной не было – лишь четыре двери, открывающиеся в разные стороны. Вошла пожилая женщина с картонной коробкой в руках. Посмотрев на меня с удивлением, она что-то спросила по-испански. Я никогда не видела человека, у которого не только лицо, а все тело выглядело грустным. Вся ее кожа печально обвисла, особенно на руках поверх локтей и на щеках.
– Эсперанса, – произнесла я, и женщина кивнула на дверь в дальнем конце гостиной.
Комната, открывшаяся за этой дверью, казалось, принадлежала не этому дому – она была почти пуста. Выкрашенные в старомодно-розовый цвет стены были абсолютно голы, только над одной из двух кроватей висел крест с засунутыми за него двумя пальмовыми ветвями. Кровати были аккуратно застелены голубыми одеялами из грубой
