Фасолевый лес - Барбара Кингсолвер
– Значит, пообниматься?
Черепашка кивнула, и я взяла ее к себе на колени. Снежок вновь прыгнул на диван. Я почувствовала его тяжесть – он проследовал вдоль спинки, спустился по подлокотнику и устроился на коленях у Эстевана. Минута – и Черепашка уже спала у меня на руках.
В детстве у меня был набор бумажных кукол. Набор назывался «Кукольная семья», и каждая из кукол имела имя, которое было написано на картонной подставке у нее под ее ногами. Их звали Мама, Папа, Сестренка и Малыш. Я играла в этих кукол с отчаянием, которое смешивалось у меня в душе с жуткой любовью, и не уставала играть, пока куклы, наконец, не рассыпались в пыль. Я любила их, несмотря на то, что их тесно спаянный семейный кружок был для меня за пределами досягаемости – точно так же, как впоследствии кружок футболистов и чирлидерш в моей школе.
Но в этот вечер, посмотрев на нашу четверку, устроившуюся на диване, я с болью в сердце подумала: в каком-нибудь другом мире мы могли бы стать Кукольной семьей.
Черепашка заерзала у меня на руках.
– Нет, – прошептала она, еще даже не проснувшись.
– Да, – возразила я. – Пора в кроватку.
Отнеся Черепашку в постель, я укрыла ее простыней, осторожно сняла ее ручку со своей футболки и положила на желтого плюшевого мишку, у которого на груди было пришито розовое бархатное сердце.
– Спи крепко, моя репка! – прошептала я.
– Репка, – повторила Черепашка.
Когда я вернулась в гостиную, Снежок уже переместился с коленей Эстевана в лунку, оставленную мной на диване. Я устроилась между котом и Эстеваном, подобрав под себя ноги. Нервозность моя улетучилась, несмотря на то, что я почти физически чувствовала притяжение, будто поток теплой воды, в том месте, где соприкасались наши колени.
– Стоит узнать человека получше, – продолжила я прерванный разговор, – и оказывается, что с каждым когда-то случалось что-то ужасное. Все это время я ныла, потому что на меня повесили ответственность за Черепашку. А теперь я чувствую себя виноватой.
– Ответственность ужасна, если ты ее не желаешь.
– Да что уж там. Шестидесяти процентам девочек из моей школы пришлось взвалить ее на себя. Да и во всем остальном мире то же самое.
– Если так посмотреть, то да, – проговорил Эстеван. Он явно засыпал.
– Мне кажется, что так устроен мир. Если бы люди хорошенько над этим думали, в смысле, если бы можно было вернуть ребенка через месяц, как книжку в библиотеке, то человечество за месяц бы и вымерло.
– Некоторые не стали бы возвращать, – сказал Эстеван уже с закрытыми глазами. – Исмену я бы оставил себе.
– А вы вставали среди ночи, чтобы кормить и пеленать ее?
– Нет, – произнес он со слабой улыбкой.
– Не могу поверить, что задала вам такой вопрос. Вам больно, когда с вами говорят об Исмене?
– Сперва было больно. Что мне помогает, так это вера в то, что ее жизнь где-то течет своим чередом, что кто-то о ней заботится. Что она растет и взрослеет.
– Я понимаю, – кивнула я.
Но я знала, что у этой медали есть и оборотная сторона. Где, под чьей опекой она растет? Я подумала: кем бы стала Черепашка, если бы ее воспитывала, скажем, Вирджи Мэй Парсонс, и у нее Черепашка научилась бы задирать нос и носить маленькие шляпки… А затем шляпка в моем сознании вдруг превратилась в полицейскую форму, и я поняла, что на мгновение отрубилась и заснула. Мы с Эстеваном то засыпали, то просыпались, по-дружески развалившись рядом. Какой уж смысл нервничать, если спишь с кем-то на одном диване, разинув рот.
Снежок спрыгнул на пол и принялся скрести когтями ковер, прикрывая свой воображаемый грех.
Помню, в какой-то момент Эстеван спросил:
– Так почему вас звали тупыми орехоколами?
Я попыталась выбраться из сна, где мы с Черепашкой хотели перебраться на противоположный край большого плоского поля, идя параллельно линии телефонных проводов, чтобы добраться до цивилизации.
– Орехоколами? – наконец смогла я ответить. – О, это из-за грецких орехов. Осенью мы их собирали и продавали, чтобы выручить денег на одежду для школы.
– И вам нужно было лазать по деревьям? – спросил Эстеван. Меня поражало, что ему бывают интересны такие подробности.
– Нет, – ответила я. – Нужно было просто дождаться, пока орехи упадут, и потом уже собирать. Самое сложное – это освободить орех от скорлупы. Мы клали орехи на дорогу, под колеса машин, а потом собирали то, что получалось. От этого наши руки становились черными, и это было самое ужасное – в школу приходилось идти с черными ладонями и с грязными ногтями. Кто таким приходил, тот и был орехокол.
– Но иначе у вас бы не было новой одежды.
– Точно. И так поверни, и этак – все плохо. Пожалуй, – размышляла я в полусне, – лучшим выходом было бы покупать одежду с глубокими карманами. – Я имела в виду, куда можно было бы прятать грязные руки, но воображение рисовало мне совершенно иную картинку: карманы, набитые под завязку орехами. Фунтами и фунтами орехов. Нам платили по десять центов за фунт, а пара джинсов «Ливайс» стоила пятнадцать долларов, то есть равнялась ста пятидесяти фунтам орехов.
Потом я вновь проснулась, почувствовав на своей ноге вес Снежка и услышав звук его прыжка. Мы с Эстеваном лежали на диване в обнимку, его колени прижимались сзади к моим, а его левая рука покоилась на моих ребрах, чуть ниже груди. Положив ладонь поверх его ладони, я почувствовала биение собственного сердца.
Я подумала про Эсперансу, вспомнила ее косы, раскинувшиеся по плечам. Сейчас она, должно быть, лежит, уставившись в потолок, на больничной койке, пока яд вместе с потом выходит из ее организма. Возможно, ей дали рвотный корень, от которого тебя выворачивает наизнанку, пока не начинаешь чувствовать, как стенки желудка схлопываются вместе. Все беды, которые пережила Эсперанса, вспыхнули в моем сознании – огромный пожар, в который наш ужасный мир все подбрасывает и подбрасывает дров. Где-то там, среди языков пламени – ребенок, так похожий на Черепашку. Я подняла руку Эстевана, лежавшую на моей груди, и поцеловала его теплую ладонь. Потом соскользнула с дивана и отправилась к себе в постель.
Лунный свет лился сквозь окно в спальню, словно бледная водянистая версия картофельного супа, который готовила мне мама. Лунный суп, подумала я, обнимая себя под одеялом. Где-то недалеко жалобно, словно ребенок, завыл кот, а еще ближе крикнул петух, хотя до утра было еще совсем не близко.
10. Фасолевый лес
Ночью
