Когда Нина знала - Давид Гроссман
Рафи сказал, что это одеяло пахло заграницей. А я помню, что мне нравилось ощущать, как это одеяло окутывает меня со всех сторон. Я снимаю Нинино молчание.
«И так вот я выкрала свои вещи и потом спустилась вниз, вернулась к свекру и Милошу и сказала: «Сейчас мы потихоньку забираем Милоша обратно домой».
Теперь в чем проблема? Проблема в том, что Милош едва передвигается, опирается на меня, у него боли. Шов от операции открылся, и из него капают гной и дрек. И он обеими руками держится за живот, чтобы кишки не вывалились наружу, но мы же вместе, значит, все в порядке, и его отец идет на несколько шагов впереди нас, как будто не смотрит, не видит, как я приглаживаю Милошу волосы, чтобы не падали ему на глаза, и я думаю про себя, дай бог нам так идти всю нашу жизнь, больше этого я не прошу. Но у Милоша кончились силы, и я тащу его на спине, потому что у его отца ранение на спине после Первой мировой войны.
И так мы доходим до моста. Три часа ночи, мы ждем, пока чуть-чуть рассветет, и тогда они снова прокладывают мост и перво-наперво пропускают крестьян, у которых земля в Сербии. Я подошла к крестьянину с телегой и двумя коровами. «У нас тут раненый, – говорю я ему. – У меня есть серебряные вилки и чайные ложечки, и это все тебе». Он говорит: «Положи все сюда». Мы влезли на телегу, и он довез до конца моста, а там, за мостом, базар «Зеленая корона», и крестьяне уже там. Я оставляю Милоша с отцом и беру кольцо с брилантом…»
«С бриллиантом, – рассеянно поправляет Нина, – говорят «бриллиант».
«Я так и сказала».
«Ты сказала «брилант», ладно, неважно. Продолжай».
«Именно так. Брилант!»
«Ну хорошо, не злись. – Нина откидывает голову назад, шипит про себя: – Сорок пят лет в Израиле, а разговаривает как новоприбывшая».
«И там есть что-то типа таверны, – говорит Вера, делая ударение на этом слове, – а это слово я верно произнесла, Нина? Или это тоже из словаря новоприбывших?» Нина смеется. «Один-ноль в твою пользу, мама, да ну меня… хватит, продолжай».
«И я захожу внутрь и кричу: «У кого есть лошадь с телегой, я за это отдам кольцо с брилантом». И хозяин проверяет кольцо и говорит: «Это стоит трех телег с лошадьми». «С меня хватит одной телеги!» Мы усаживаем Милоша на телегу, я крепенько укутываю его в простыни и пуховое одеяло, что забрала из квартиры, говорю хозяину, чтобы отвез его в деревню Милоша, а я, мол, хочу проскользнуть в деревню ночью, чтобы никто не пронюхал, что Милош вернулся, потому что могут настучать и опять его забрать, а мне потом снова его искать. И так вот мы туда приехали, и его мать, моя свекровь, в тут же минуту зарезала барана, сняла с него меховую шкуру и завернула в нее Милоша, и зашила его большой иглой, и Милош проспал там внутри почти два дня, и когда вытащили его наружу, к нему на лицо уже стал возвращаться цвет, и мы положили его в маленькую комнатку без окна, и занимались им только я да его мать.
А бедный Милош переживал за меня больше, чем за себя. «Как ты держишься, Вера? Такая жизнь вовсе не для тебя!» А я ему: «Какая мне разница? Я с тобой? Значит, все в порядке! Ты жив? Ты рядом? Все в порядке!»
Рафи показывает на указатель: еще сорок миль или километров, дождь малость поутих. Наш «лимон» плывет с беззаботностью, пришедшей после великого напряжения. Рафи потягивается и наполняет своим телом и своей зевотой – рык Льва Лео – весь салон машины. Потом мы довольно долго едем в молчании. Нина вроде начинает клевать носом.
«И все время я еще и работала там, в деревне, – рассказывает Вера камере тихо, почти шепотом. – В поле работала и на винограднике. А Милош болел и лежал, и его мать мне сказала: «Ты должна обработать две полосы, и для твоего мужа тоже!» – «Но он же твой сын!» – «Но ест-то он здесь!» Это крестьянская логика, и я ее приняла».
Я всматриваюсь в лицо Нины. Напряженность и озлобленность как-то схлынули. Она слушает с закрытыми глазами. Улыбается.
«Каждое утро я смотрела курице в попку, проверить, есть ли яйцо, и варила корм для свиньи – картофельные очистки, кукуруза и туда еще отрубей, а по утрам я пекла для всех хлеб из кукурузной муки, большие буханки, еле вытаскивала их из печи. И варила еду для мужчин, которые работали в поле, капусту или фасоль, это их национальная еда. Мяса почти что и нет. Только в праздники. Иногда курица. Свинью режут, может, раз в году».
Она протирает глаза. Нина рядом с ней клюет носом. Вера внезапно резким движением притягивает ее к себе, чтобы прижалась к ней, голова к голове.
«Мне нравится жить в деревне, – произносит она сквозь Нинины волосы и берет Нинину руку в свою и медленно ее поглаживает. – Мне там нравилось, Нина. Все мне было гоже. Мылась я в подвале в большой бочке. Ноги у них моют каждый вечер, а я как их невестка встану, бывало, на колени, стащу с них ботинки, а свекру сниму носки и мою ему в воде ноги».
Она почти шепчет. Надеюсь, что «Сони» что-то из этого улавливает. Может, слова уже и не столь важны. Ее губы возле уха Нины, которая силится не заснуть. Нина-что-в-будущем будто исчезла, в мгновение ока растворилась. Такое ощущение, что все вещи возвращаются на круги своя. Посажены наконец-то в верное время и верную семью.
«А мне в деревне каждый любил рассказывать. Я как-то умела им понравиться. Мне все было интересно. Каждый человек был для меня особенным. И
