Когда Нина знала - Давид Гроссман
Его рука на ее плече ощущалась более легкой, чем обычно.
«Она из-за меня замерзла, – сказала Нина. – Ее от меня тошнит».
Его захлестнуло отчаяние из-за нее, из-за того, что она так далека, за пределами всего, что ему понятно. Он чувствовал, что она падает, хромает к пропасти. Он схватил ее, повернул к себе и поцеловал в губы.
И целовал, и целовал. И она тоже. И они целовались.
Потом разъединились, и стояли, и глядели друг на друга.
«Ну, – сказала она задыхаясь, – вобрал в себя немножко ядов?»
«Можно подумать, что это наш первый поцелуй», – пробормотал он. Мимо них прошла стайка девочек-подростков. «Закажите себе комнату!» – крикнула одна из них, а другая добавила: «В убежище для бомжей!»
Нина с Рафи расхохотались.
«Мой первый поцелуй уже с каких пор», – сказала она.
«Какой сладкий у тебя рот», – сказал он.
«Поцеловались… – пробормотала она. – Что ты со мной сделал, Рафи?»
«Поцеловал женщину, которую любил всю жизнь».
Она издала легкий вздох. «Ты просто чокнутый», – сказала она и вдруг яростно вскипела, будто он только что безмозгло испортил ей сложнейший проект, над которым она трудилась годами.
Но тотчас пришла в себя и прильнула к нему всем телом. «Беги, – сказала ему. – Спасай себя. – Они снова поцеловались. – Мы уже на глубине девяти поцелуев», – пробормотала она. Он засмеялся, и Нина обрадовалась. – Он снова ее поцеловал. Она уточнила: «Это поцелуй разлуки? – Он снова ее поцеловал. Ее голова лежала на его руке. Глаза были закрыты. Губы растянуты в улыбке. – А у тебя такое бывало? – сказала она. – Ты начинаешь что-то есть, и только тут до тебя доходит, как же ты изголодался!» Ее тело расслабилось, растеклось в его руках.
«Ни разу до этого мы не были так близки друг к другу душой и телом», – сказал мне Рафи после того, как я кончила просматривать отснятый им материал, и мне захотелось умереть.
Но утром следующего дня, за два дня до назначенного срока, не попрощавшись ни с папой, ни с Верой, Нина улетела обратно в Нью-Йорк.
«Мы со свекром входим в Белград, на дворе ночь, а нам нужно добраться до Хорватии, в мою страну, и я перво-наперво хочу посетить наш с Милошем дом в Земуне, что прямо рядом с Белградом. Хочу хоть десять минуток побыть в нашей красивой квартирке и взять немного одежек и вещей, чтобы их продать, ну а деньги помогут нам отыскать Милоша.
Но в Белграде комендантский час, и там понтонный мост, а по нему уже едут немецкие солдаты. И тут я вижу военную машину с венгерским флагом, я кричу водителю по-венгерски: «Возьми меня!» И он перевозит нас со свекром через мост. И вот мы уже в Хорватии, вокруг тьма-тьмущая, мы идем и подходим к моему дому. А там дома высокие, четырехэтажные, и я вижу, что мои жалюзи Айслингера открыты, и снаружи на веревках висят униформы немецких солдат. Я в темноте поднимаюсь по лестнице, подхожу к двери, а на двери красная табличка с этой их птицей и написано: «Занято немецкими войсками».
Тут я приоткрываю дверь, заглядываю внутрь, а там свет, и солдатня, и проститутки, и осколки моих красивых хрустальных рюмок, и я тихонечко закрываю дверь, спускаюсь обратно и говорю свекру: «Малость подождем, а после я зайду», а он мне: «С ума, что ли, сошла, невестушка, да не дам я тебе туда возвращаться, потому что пообещал твоему супругу тебя беречь». А я говорю: «Мне нужны мои вещи, чтобы Милоша спасти, и у меня есть план». А он мне: «Да где ты будешь Милоша-то искать? Милоша небось уже и на свете нету», а я ему в ответ: «Есть Милош, и я его найду!» И так вот мы строим большие планы и оба не думаем, что мы вообще-то посреди Хорватии и что на моем свекре одежки сербские, а я одета как сербская крестьянка, и когда мы про это вспомнили, то жутко перепугались.
И я сразу подумала: ничего-то я не умею толком делать, и наверно это доказательство, что я недостаточно люблю Милоша. И вдруг вижу неподалеку от моей ноги, может, в двух метрах, на панели, лежит что-то, похожее на человека, и говорит мне: «Мико, как ты ко мне пришла?» И я ему: «Милош, откуда ты узнал, что из всех мест на свете надо прийти именно сюда?» – и Милош мне отвечает: «Я знал, что ты придешь в нашу квартиру за вещами, чтобы была возможность до меня добраться». И я ему говорю: «Милош, ты выглядишь очень больным, ты правда живой?» – и он говорит: «Я живой, но тяжело ранен. Я досюда почти две недели полз».
«Не может быть», – шепчет Нина.
«Что значит не может быть?» – настораживается Вера.
«Все правда так и было?»
«Так все и было».
«Ну, честно, вы как из сказки…» – Она что-то бормочет. Мне трудно разгадать, что она хочет этим сказать.
«Да, – говорит Вера со странной веселостью, – мы как из сказки».
«Продолжай, бабушка», – прошу я.
«…И Милош рассказывает, что его дивизия распалась, хорватские фашисты захватили сербов в плен и заперли в гимназии в городе Бьеловар, а Милош выпрыгнул в окно и упал на живот, на котором ему делали операцию. Швы разошлись, и вот он плетется по улице и все время падает, да на нем еще и сербская униформа, и тут он видит магазин одежды «Гринхуд», еврея! Постучал в дверь, сказал: «Господин Гринхуд, откройте мне». Еврей испугался, но открыл. И Милош сказал ему: «Моя жена – еврейка, Вера Бауэр». «Бауэр? Я был знаком с Кларой Бауэр из фирмы «Бауэр», конечно же, ее мать! Давай, входи поскорей». Он его накормил, сжег сербскую униформу и дал хорватскую одежду, и Милош несколько дней ночевал там в кладовке, пока не сказал: «Теперь я должен идти встречать мою жену».
Вот что Милош нам рассказал, и я замечаю, что он говорит со мной как с женщиной: «пошла, взяла», не как с парнем, и, может, это потому что с нами его отец или потому что он по мне не особо скучал. И покамест мы сидим втроем в темноте на панели, я себя держу в руках, чтобы его не обнимать и вокруг него не плясать, и он тоже держит себя в руках и меня даже кончиком ногтя не касается, из почтения к отцу. И тут мы видим, что солдаты и проститутки начинают выходить наружу, пьяные такие, распевают. Я говорю
