Когда Нина знала - Давид Гроссман
«А главное то, что ты все это выдумываешь, чтобы свести меня с ума», – тихо сказал Рафи со злостью, которую с трудом удержал внутри.
«Ох, дай бог, – вздохнула она. – Дай бог… если бы была возможность, какое-то чудо, чтобы вернуть все это в лунку фантазии… Все это правда, Рафи, и ты не понимаешь, ты слишком хороший и слишком чистый, чтобы такое понять, а теперь выслушай и позволь мне все сказать до конца, потому что второй раз в жизни этого не случится, чтобы я рассказала такое кому-то, а то, что мы здесь снимем, ты красиво передашь мне в руки, и я выброшу это в самую глубокую яму, какую найду. А главное, что я хотела тебе рассказать, главное – это последние минуты перед тем, как он постучится в дверь, этот очередной… это минута, когда мой мозг просто вскипает перед тем, как он пришел, кобель номер два или номер три, рубишь? Главное – эти пять-десять минут до этого, когда я представляю, как он выходит на станции метро, и я вижу, как он идет ко мне, идет и приближается, и каждый его шаг я чуть-чуть задерживаю в воздухе – потихоньку, дарлинг, – а он летит ко мне, как стрела, но как в замедленной съемке. И вот он проходит мимо маникюрного салона девиц Макория, потом там «Дели» и индийская бакалейная лавка, и я уже почти сдохла от ожидания, ой, Рафи, почему мы не остались дома, в моей комнатке в кибуце, когда мы были детьми, почему ты не запер меня там после того, как мы переспали, чтобы сидела, пока не излечусь от этого яда, от этого наркотика?»
Рафи молчит.
«А тот уже на углу, возле аптеки, и на лице возникает улыбка, потому что от моих жарких волн он уже весь мокрый, они поднимаются к нему с тротуара, от асфальта, и это, как бы сказать, огненные круги, как в цирке… у меня выскочило слово…»
«Обручи?» – неохотно шепчет Рафи.
«Об-ру-чи… – Она с удовольствием смакует это слово. – Но только он их и видит. Все идут мимо и их не замечают. Проходят слева от них или справа, и только он проходит сквозь мои огненные круги и прыгает внутри них легко, как элегантный лев, и его грива раздувается, и его костюм лопается на его меху, и он знает, он чувствует, что сейчас по дороге ко мне он перепрыгивает через огненные круги, и он понимает, что полностью утратил способность независимо передвигаться по улице, и единственное, что сейчас его влечет, – это я. Я – сильнейший магнит. Ну что я парю тебе мозги, Рафи, заткни меня, когда тебе осточертеет слушать, как это тебе еще не осточертело, и вот, гляди, включи воображение, будь рядом, не уходи сейчас, увидишь собственными глазами, как старый лифт кряхтит внизу и медленно-премедленно поднимает его ко мне, девятый этаж, десятый, одиннадцатый, двенадцатый… и он, этот господин, хочет, он весь-целиком – одно жгучее желание. Меня он хочет, Рафи, меня, понимаешь? А я вся – одно желание, чтобы он меня желал, и вся – огонь, потому что сейчас он избрал меня, свою маленькую Нину, и я внутри его абсолютного желания, и его член, он как стрелка компаса, указывающая на меня, потому что в эту минуту из всех миллионов, живущих в Нью-Йорке, он выбрал именно меня. Он ясен и однозначен, и, кстати, все мои кобели таковы, нет такого, что «не знаю, что со мной сегодня, у меня такого в жизни не случалось», нет. Полностью отброшен, и тут же нашли ему замену, потому что меня, милый мой Рафи, обязаны желать. Понял? Понял?»
Рафаэль вздохнул. Голова у него болела так, будто кто-то внутри ее сверлил. «Ты пьяная, Нина. Пошли обратно к Вере в комнату, сварим тебе крепкий кофе…»
«Желать и вожделеть, и снова желать, пока в мозгу не останется места ни для единого факта, кроме одного: что меня желают, вот условие для того, чтобы ко мне попасть, избрать, меня следует избрать…» – она закричала и вдруг завыла от слез.
Рафи проглотил слюну. В последние минуты он был где-то вне самого себя. Сейчас он почувствовал, будто гипнотизер щелкнул пальцем прямо около его уха и разбудил Рафи. И его боль пробудил. «Что?» – спросила она после нескольких минут молчания.
«Что что?»
«Скажи что-нибудь, плюнь на меня, раздави меня каблуком, как сигарету, вызови кибуц для побивания камнями. Я сама не верю, что такое сделала».
Ноги ее подкосились, и она осела на крышку мусорного бака. И охватила голову руками. «Не могу поверить, – простонала она. – Изо всех на свете именно тебе? Дай сюда камеру».
«Насчет этого решим утром. Когда протрезвеешь от сотола».
И она, к его удивлению, согласилась. Подняла к нему свои измученные глаза. «Ну скажи хоть что-нибудь, не оставляй меня так, истекать кровью».
Он сел рядом, глубоко вздохнул и прижал ее к себе.
«В твоих глазах я не грязная?»
«Не знаю я, что чувствую».
«Я в твоих глазах грязная».
«Когда-то, когда мы были… когда только начинали… когда я разыскивал тебя по всему Израилю, я дал обет. – Он вздохнул. – Ладно, чего там, я тебе расскажу. Я дал обет, что всегда буду вбирать в себя твои яды, пока ты совсем от них не очистишься, и тогда, так я думал, мы сможем начать по-настоящему жить».
«А что сейчас?»
«Не знаю. Мне кажется, что я достиг предела своей абсорбционной способности».
«Предела или уже вышел за границу этого предела?»
Ее голос сломался. Рафи молчал. Думал о том, что, может, и впрямь пришло время убрать ее из своей жизни.
«Понимаю», – сказала она.
«Пошли обратно, там Вера ждет».
Нина прильнула к его руке, прижалась к нему. Он подумал о ее теле, о жизни ее тела. Как-то раз она сказала ему, что можно написать два совершенно разных рассказа: один – про нее, а
