Когда Нина знала - Давид Гроссман
«Я слушаю», – сухо сказал он. Его поразило, что она предложила и даже потребовала, чтобы он заснял все, что она хочет ему рассказать – исповедь? Завещание? Еще один обвинительный документ против Веры? – ему было трудно решить, но по нему стал разливаться холод, и он догадывался, что это одна из тех минут, после которых уже ничего не исправишь.
«Потому что я и сама в минуты, когда просыпаюсь, когда мозг, как это говорится, заново меня включает, я и сама не могу осознать, что все это правда. Что я так искалечила свою жизнь. И сейчас я уже не вижу пути, по которому можно вернуться к жизни людей нормальных, обычных, порядочных… А у меня… здесь… – внезапно она сильно ударила себя сзади по затылку, – столько секретов и врак… и как мне от этого не спятить, скажи мне? Как я держу в этой коробочке весь этот клубок…»
Рафи сказал себе, что он всего лишь глаз, который фотографирует и только потом попытается понять.
«Когда мы с тобой были вместе в Иерусалиме, то, что я при тебе, еще как-то меня держало. Очерчивало меня какой-то линией. У меня была граница. Я знала, где правильно, где свет и где начинается тьма. Это правда, что бо`льшую часть времени я хотела от этого сбежать, но и возвращалась. Послушай, Рафи…» – «Я слушаю», – пробормотал он. «Я сейчас отрываюсь, как не отрывалась никогда». Рафи сказал себе, что ничто из того, что она ему расскажет, его не сломает. «И знай, никому, ни единому человеку в мире я не… не так… и поэтому мне захотелось, чтобы ты снял меня, когда я это говорю, понятно?»
Он тряхнул головой.
«Не понимаешь, а? – В ее глазах было мрачное отчаяние. – Чтобы один раз, в одном месте в мире, все эти вещи, все эти враки собрались вместе, и тогда пусть на несколько минут они станут правдой…»
«Нина, – мягко сказал он, – может хватит, может вернемся к Вере?»
«…А я сейчас смотрю на себя, смотрю на себя твоими глазами и не верю, что это я, что это происходит со мной, что так закрутилась моя жизнь и моя любовь тоже, я говорю не о любви к кому-то, этого у меня сейчас нет. Я говорю о месте для любви, которое было у меня внутри, о месте, которым я могла испытывать любовь, простую, верную, как любишь папу и маму, когда тебе три года.
И осознать, что она стала до такой степени продажной? Так говорят: «продажной»? У меня вдруг стали убегать слова, малость перепила… Моя любовь продажна, да я уже и сама такая, и этого не должно было быть! – Последние слова она выкрикнула. И Рафи отпрянул. А она рассмеялась. – Я тебя пугаю, да? Это не то, что было написано мне на картах, Рафи, и думаю, это и не в моем характере… Мой настоящий характер у меня забрали, когда мне было шесть с половиной лет и вернули мне его через три года совершенно испорченным, изломанным… потому что я еще помню, какой я была, какой я была девочкой… Я помню ее, помню ее! – прокричала она с надрывом. – Потому что я была девочкой веселой, серьезной, но веселой, и она – самая большая драгоценность, которая у меня есть, и у нее я до сих пор черпаю силу, кроме нее нет у меня силы… ты только представь себе: женщина в моем возрасте черпает все, что у нее есть, из шестилетней девочки…»
«Удача, что она у тебя есть, – сказал он. – А теперь пошли обратно. Вера будет волноваться».
«Я вдруг вспомнила, просто так, ничего серьезного, мне было шесть лет, и папа поехал со сборной по конному спорту в Рим, и он привез мне оттуда белые сандальки, ужасно красивые… А в другой раз привез мне кофточку silk – как это называют? – из чесучи и сказал, что она еще больше подчеркнет мои глаза… но я хотела сказать тебе что-то другое. У меня мысли разбегаются… Я в последнее время малость забываю то и это, смешно, из-за всей этой сумятицы, из-за того, что я скрываю, из-за своей двойной жизни, хорошо бы если только двойной… тройной, четверной… но мы говорили про что-то другое… что я хотела… погоди, вот, я вспомнила про разницу между тем, что мы видим снаружи, и тем, что на самом деле… посмотри на меня, позабудь на минуту, что ты немножко меня любишь, сделай ради меня усилие, скажи, что ты видишь. Довольно нормальная баба, верно? Уже не молодушка. Не та, что, как говорится, кружит головы, кроме, к счастью, твоей головы, но это уже зависит от твоих собственных заморочек, я за это ответственности не несу… Так вот, баба достаточно обыкновенная, с первого-то взгляда. На ее фирме в Бруклине (она там работает уже семь лет), может, пять человек из тысячи работников знают ее частное имя, этой мисс Новак, или вообще знают, что у нее есть частное имя… Женщина малость анемичная, и мяса на ней не так чтобы, хотя иногда, скажем, при определенном освещении, она довольно привлекательная, почти красивая, но ясно, что уже не в расцвете лет, согласен с формулировкой?»
«Я потом скажу». Он, Рафи, вдруг сообразил, как важно ей было, чтобы он заснял ее сейчас, сразу после того, как закончилась семейная тусовка, и той же самой камерой, которой были сняты все моменты, из которых она изгнала себя.
«И вот представь себе, что под тонкой кожей мисс Новак, этой бледной блондинки из секции делового, экономического и технического перевода, что в отделе языков Среднего и Ближнего Востока – Иран, Турция, окошко для иврита, – под этой кожей кто-то бешено, исступленно скачет – дьявол, но настоящий, с хвостом и красными безумными глазами, и что это за дьявол, Рафи, откуда он взялся, скажи мне, если ты вообще с ним знаком, если ты хоть раз в жизни испытал, как он жжет тебе мозги и кишки, пока не доберется до члена, и как хватает тебя за яйца и, как перчатку, выворачивает тебя наизнанку, и на тебя ему наплевать, понимаешь, на меня ему абсолютно наплевать, и я это принимаю, мне это подходит, сут ми вэл, мной он всего лишь пользуется ради того, чтобы выжить. Ради своего наслаждения, своего, гораздо больше, чем моего, и он стругает меня о любой промелькнувший член, только это ему и подавай, этому моему дьяволу, и я подписала
