Когда Нина знала - Давид Гроссман
На пороге Нина с заложенными за спину руками. «Не гони меня».
Я отодвигаюсь, ее пропускаю. Она входит. На часах полвторого ночи. Она ставит на стол бутылку виски. На этикетке нарисован белый медведь, и из бутылки уже отпито на два пальца. Она просит разрешения присесть на единственный стул, имеющийся в номере. Я – напротив нее, на краешке кровати.
«Не могу уснуть», – говорит она.
«Вижу».
«Вонючая гостиница».
«Да? Как по мне, так совсем ничего».
«Не дает никакого… не знаю, ощущения дома?»
Из меня выскочил смех, как плевок.
«Почему? – спрашивает она. – Я сказала что-то смешное?»
«Нет, только что я бы на твоем месте не употребляла слов, которые мне непонятны».
«Ой, да ты зубастая».
Как будто мы всякий раз должны проделать одна к другой весь путь, с начала до конца. Она пьет и протягивает бутылку мне. Я не пью никогда, и у нас дома алкоголь – это дьявол, которого я извела. Одного из них. Но я смачиваю губы и закашливаюсь до полусмерти. До того жжет, что из глаз слезы.
«В моей деревне есть паб, – говорит она, – вернее, два. Хозяин одного говорит, что его виски – лучшее в мире, а хозяин второго, которого я люблю больше, что его виски – лучшее в деревне. Вечерами, в конце дня я люблю там бывать. По вечерам, особенно во время полярной ночи – четыре месяца без солнца, людей начинает туда тянуть. Типа желание поболтаться вместе в теплой каше. Так оно».
Я слушаю.
«Иногда приходят ребята со спутниковой станции «Полярный круг». Иногда шахтеры из шахты. На эту их встречу надо посмотреть… И почти каждый вечер мы поем».
«Ты поешь?»
«Мурлычу».
Она пьет, глотки весьма щедрые.
«Вокруг деревни, – говорит она, – огромные горы, чудища, и они покрыты снегом, четыре месяца полнейшая тьма, я, кажется, уже говорила? Такая темень, на метр ничего не видно. Люди ходят с фонарями. Самое странное – это идти в такой темнотище по берегу моря. Слышать его, но не видеть».
«Там красиво?»
«Красиво ли? Словами это сложно описать. Да и вообще, слова – они не сильная сторона этого места».
«То есть?»
Она с минуту думает. «Нет. Это испортит мне тамошность».
Ее прямота мне по сердцу. Мне, например, кажется, что они с Меиром прекрасно уживутся, если она не попытается его окончательно замучить.
«Все же как-то намекни».
«Это как конец света и сотворение мира вместе».
«Тебе там хорошо?»
«Хорошо ли? Трудно сказать. Хорошо, что там всего мало. Квинтэссенция. Нигде мне не было так тихо внутри, в глубине, как там».
У меня вырывается вздох. Мой мужик – квинтэссенцивник.
«И от того, что все такое урезанное, – говорит она, – ты начинаешь прислушиваться к малейшей ерунде. К любым намекам».
«Да, – говорю я. – Это ощущение мне знакомо».
Мы обе делаем усилие. Ощупью пробираемся к месту, где будет шанс…
«И сколько ты уже там?»
«Два года. С тех пор, как сбежала из Америки».
«Сбежала?»
«Недопонимание со стороны налоговых властей. – Она смеется. И я тоже. У нас общий враг. Еще минута, и заговорим о косвенном налоге и признанных расходах. – Но я все равно собиралась уезжать. Была обязана переехать. Я человек, который вечно в движении».
«Заметила».
«И там, на севере, что-то устаканилось».
«Знаешь, – говорю я, сделав самоубийственный глоток, – смотрю я на тебя и думаю: ну быть того не может, что эта женщина выкинула меня из своей жизни, когда мне было три с половиной года».
«Это факт».
«И ты даже… что, не думала даже, скажем, извиниться?»
«Нет. Нет. Абсолютно».
«Нет?» – почти ору я. Вот это наглость!
«За такое не извиняются. И даже если я извинюсь, прощения не будет. Мне с этим ужасом жить».
Глаза в глаза. Что-то такое есть в ее взгляде, и на минуту я ей верю. А потом вспоминаю про «Артистов жизни» Вана де Велде[37], человека, который научил меня «Тайнам брака» («Люди, которые крайне бедны на чувства, разыгрывают роль людей излишне эмоциональных. Это так называемые артисты жизни). И я начинаю верить чуть меньше.
«Расскажи еще», – говорю я.
«Про что?»
«Не знаю. Про то место».
«Чего там больше всего в окрестных горах, так это медведей. Полярных медведей. Белых. Очень красивых».
«Настоящих?»
«Абсолютно. Примерно две тысячи. Раз в несколько недель один из них заходит в деревню, поискать еды в помойных баках или кого-то сожрать. У нас в мобильниках есть «тревога-медведи», но все-таки раз в несколько месяцев кого-то да сожрут. С тех пор как я там, сожрали четверых. Отчасти в этом и интерес».
«Какой интерес?»
«Страх».
Я даю ей знак объяснить.
«Это не то что страх перед кем-то, кто клянет тебя на светофоре, или перед мужиком, который преследует тебя в переулке. Это ощущается в совершенно другой части тела».
«А что, у людей там нет, ну, не знаю, оружия? Пистолета?»
«Если ты идешь за границы деревни, ты обязан взять с собой ружье, но такое, каким ты умеешь пользоваться. С которым тренировался на стрельбище».
«Ты там ходишь с ружьем?» Сочетание ее с оружием вызывает во мне тревогу. Она смеется. «Ночью, когда я возвращаюсь из паба к себе в квартиру, я иду без ружья».
«Одна?»
«Я там одна».
«А-а».
Она смотрит на меня испытующим взглядом. Это малость абсурдно, но мне кажется, что она взвешивает, достойна ли я ее доверия. «Иду по главной улице и кричу медведю, чтобы шел».
«Кричишь в голос?»
«Люди думают, что я в стельку, но я трезвей не бывает».
«Идешь и зовешь медведей?»
«И на иврите тоже, если по случаю есть медведь, знающий языки».
Белый медведь накидывается на нее сзади, когда она одиноко идет в ночи. В абсолютном молчании он рвет ее на куски. Огромные когти терзают ее хрупкое тело. Ему наплевать на то, кто она. Наплевать на то, что она начинает забывать имена. На то, что когда-то она бросила свою дочку. Для него она – мясо. В моем воображении она не кричит и не зовет на помощь. Напротив, у нее жуткая улыбка, улыбка человека, который хочет стать просто мясом. И ко мне являются
