Когда Нина знала - Давид Гроссман
«Где ты была? – спрашивает она меня. – Сейчас, в эту минуту, где ты была? Что увидела?» Ее взгляд роется во мне лихорадочно, с отчаянием.
«Пока не стоит, – говорю я. – Дай привыкнуть».
«И у нас есть угольная шахта, может, последняя во всей Скандинавии. Все остальные закрыли из-за загрязнения, и нас оставили пачкаться».
«Когда-нибудь в шахту спускалась?»
«Я там работала».
«Ты работала в шахте? По-настоящему добывала уголь?»
Она смеется, пьет. «Я им варила. Несколько месяцев. Полно углеводов».
Есть какое-то странное очарование в ее манере разговора, особенно после того, как глотнет виски. Лунатическая, с паузами отстраненность, будто рассказывает о ком-то другом.
«А ты вообще-то варить умеешь?»
«Я варю отлично, Гили. Дай бог, чтобы ты разок дала мне что-то для тебя сварить».
И вдруг как укус пчелы в язык: «Слушай, Нина, я обязана кое-что спросить».
«Все, что пожелаешь».
«Сколько дней ты кормила меня грудью?»
Ее рука на минуту прикасается к пуговице на блузке.
«Почему тебе это так важно?»
«Не имеет значения. Просто скажи: три или четыре?»
«Ни одного».
«А, да?»
«У меня во время беременности началась экзема на сосках, и кормить я не могла».
Значит, Рафи мне соврал. А уж коли так, чего же он так поскупился?
«Мне очень жаль, Гили».
«Неважно. Все нормально». Но трудно выразить словами, до чего мне стало больно.
«Можно спросить кое-что еще?»
«Все, что захочешь, Гили». – Ей приятно произносить мое имя.
«Я еще не поняла – какая у тебя связь с тем местом?»
«С деревней? Никакой».
«Никакой-никакой?»
«Никакой».
«Просто место, куда тебя случайно занесло?»
«Нет. Это особое место. Самое благостное из всех, где я бывала».
«Но?»
«Без но. Оно благостное. Оно ко мне равнодушно. Ничего на меня не расходует. Не делает усилий. Ему наплевать, живет ли там такая, как я, или вот-вот перестанет жить. Это не безразличие, которое существует на улицах Нью-Йорка или Нью-Дели. Там тоже никому до тебя нет дела, но в тех горах, на севере, с морем вокруг, это как бы полное слияние со всеми».
«И тебе это подходит?»
«Трудно понять, верно? Это мне подходит больше всего».
«Поясни».
Она улыбается мне простой, теплой улыбкой. «А ты не даешь увильнуть. Заставляешь задуматься. Я уже долго по-настоящему ни о чем не задумывалась. Ладно, скажу тебе, что мне там подходит. Мне подходит, что каждый вздох еще на дольку меня стирает. Мне чуть меньше оставаться Ниной. Что ты строишь такую мину?»
«Так, просто. Больно это слышать».
«Больно? Правда?»
Я киваю. Как же не больно? Человек – он не из камня.
Нина поджимает губы: «Хочу кое-что тебе сказать, но позволь мне договорить до конца».
«Давай».
«Ты – плод со своего дерева, и как ни отрицай, а ты – часть чего-то». Я не знаю, издевка ли в ее голосе, или зависть ко мне, или что-то еще.
«Я? Насмешила!» Но, думаю, она права.
Еще меня взбудоражила мысль, что она вообще высказывает обо мне мнение, что у нее есть обо мне какие-то мнения.
«Ты принадлежишь к своему гурту, Гили, и у тебя есть свое место, и свои люди, и свои причины, и свои пейзажи, и цвет земли, и запахи, и иврит, и у тебя есть Вера и Рафи, и Эстер, и Хана, и Шломо, и все племя вообще. А у меня? – Она смеется. – Я листок, несущийся по ветру. Правильнее сказать: ну, та птица, которая никогда не садится на землю? У меня вылетело из головы название…»
«Альбатрос, но это просто легенда. На самом деле он иногда, да касается земли». – «Я если и касаюсь, так только для того, чтобы разогнаться и снова взлететь». – «И у меня есть любовь», – говорю я и думаю, что, возможно, это последний раз, когда я выражаю это такими словами.
«Да. Рафи мне рассказал. – Она серьезно кивает головой. – И скоро у тебя будет ребенок».
Я теряю дар речи.
«Ой, – говорит она. – Я не должна была…»
«Я не беременна».
«А, нет?»
«Нет!»
«Странно. Обычно я в этом не ошибаюсь».
«Но как тебе вообще пришло в голову, что я…»
«Не знаю. У меня есть такой нюх… Беременность всегда включает у меня все сирены».
«Не верю, что ты вообще позволяешь себе так…»
«Погоди минутку. Разреши объяснить. Когда я вчера увидела тебя в аэропорту, когда я на тебя свалилась, еще раз прошу прощения, но просто меня тряхануло, когда я увидела, что ты это…»
«Что это?»
«Продолжаешь эту гребаную династию».
«Да не беременная я, говорят же тебе!» – ору ей в лицо, и обе мы растерянно глядим одна на другую, потрясенные этим воплем, который прорубил между нами дыру в воздухе, и это верно, что на мгновение я почти испытываю искушение поверить в то, что она чувствует нечто скрытое, ну, скажем, материнским чутьем, но даже если что-то и есть, а его нет! – она будет последней, кто у меня это почувствует.
Чуть покачиваясь, я подхожу к окну, открываю его и глубоко вдыхаю воздух. Все тело покрыто холодным потом. Ну же, прочь из моего номера и из моей матки!
Она бормочет у меня за спиной: «Но когда это случится, хоть постарайся, чтобы это был сын».
Я в такой ярости на нее, что от отчаяния начинаю хохотать. Через минуту и она ко мне присоединяется. Мы смеемся, малость истерически. Я не так чтобы понимаю. Это смех, который во время хохотанья меняет цвета. Когда-то в моем детстве были такие конфеты.
«Но ты скажи», – говорю я, когда мы обе успокоились.
Мы глядим друг на друга. Я обязана выяснить, что же она все-таки почувствовала.
«Спрашивай, Гили».
Я захватываю воздух.
«Ты правда считаешь, что я могу стать чьей-то матерью?»
«Гили, – говорит она, – ты будешь хорошей матерью».
«Да?»
Целую жизнь можно впихнуть в две буквы и вопросительный знак.
«Да, – говорит она с абсолютной уверенностью, которая непонятно откуда взялась. – Матерью, тире, хорошей».
Какое-то время спустя, много времени спустя, она говорит: «Рафи рассказал тебе про тех мужиков?»
«Да».
«Это нечто, что я…»
«Я правда не хочу сейчас об этом слышать».
«Разреши мне сказать. Это дело тянулось у меня два с половиной года».
Я стервенею, оплакиваю момент благодати, который исчез. «Это твое дело».
