Сны деревни Динчжуан - Янь Лянькэ
Говорит:
– Учитель Дин, тут уж вы должны вмешаться. Если всё повырубят, деревня станет на себя непохожа. Я могу и без гроба обойтись, я одно хотел – перед смертью справить жене красную шелковую курточку, еще до свадьбы слово дал. Вы скажите, какая польза мертвому от гроба? А в Динчжуане теперь ни одного деревца не останется.
2
И дед пошел в деревню – засомневался было, но все-таки пошел в деревню. Бескрайняя черная ночь раскинулась по равнине, похожая на бескрайнее черное озеро. Не было видно ни луны, ни звезд, только мутные тени маячили в темноте. Проселочная дорога растаяла в ночи, и дед ступал нетвердо, то и дело забредал в пшеничные поля за обочиной. Только огни вдалеке не давали ему сбиться с пути, и дед шагал навстречу россыпи огней, морю огней – возвращался в деревню. У околицы в черном как смоль воздухе повеяло чистым белоснежным запахом древесной стружки, сначала он набегал легкой волной с той стороны, где висели керосиновые фонари, а потом повалил навстречу густыми клубами, этот запах тянулся с юга и накатывал с запада, тянулся с севера и накатывал с востока. Тянулся и накатывал, неся с собой звон грызущих дерево ручных пил, и стук топоров, и голоса людей, и деду сразу вспомнились годы, когда вся деревня от мала до велика ночами напролет варила сталь, а еще годы, когда деревенские днями и ночами укрощали воды и рыли каналы[26].
Дед ускорил шаг и направился к керосиновому фонарю, что горел у западной околицы, – оказалось, это Дин Саньцзы с отцом вышли к пшеничному полю, выбрали самый большой тополь, раскопали вокруг него яму с полдома шириной, и отец Дин Саньцзы обрубал тополиные корни, каждый толщиной с плошку. Старик разделся и трудился в одном исподнем, пот дождевыми каплями стекал по его щекам, шее и голой спине, а лицо и плечи ему залепило летевшей из-под топора землей вперемешку с древесной стружкой, и со стороны казалось, будто старший Дин с ног до головы извалялся в грязи. Дин Саньцзы стоял вдалеке и держал в руках толстую пеньковую веревку, привязанную к тополиной ветке. Вот он со всей силы потянул за веревку, дерево качнулось, корни запели, завизжали, и тополь уже должен был повалиться на землю, но все-таки устоял, а Саньцзы крикнул: отец, иди помогать!
Отец Саньцзы крикнул в ответ: погоди, последний корень обрублю, и тянуть не придется!
Тут к нему подошел мой дед, встал прямо под занесенным топором и говорит: эй, сосед, кто же вам разрешал деревья рубить? Отец Саньцзы на секунду замер, потом опустил топор и крикнул сыну, чтобы шел сюда, да поскорее. Дин Саньцзы прибежал с поля, а увидев моего деда, ничего не сказал, только шмыгнул носом, вытащил из сваленной у межи кучи тряпья свою куртку, достал из кармана бумагу и протянул ее деду.
На бумаге, скрепленной печатью динчжуанского селькома, была написана всего одна строчка: разрешаем семье Дин Саньцзы срубить большой тополь к западу от деревни. Дальше – печать селькома и подписи Дин Юэцзиня и Цзя Гэньчжу.
Дед прочел бумагу при свете керосинового фонаря и понял, что держит в руках разрешение на вырубку Динчжуана. Он поднял глаза на Саньцзы и на отца Саньцзы, не зная, что тут сказать: разрешить им валить тополь или все-таки не разрешать, но пока он раздумывал, Дин Саньцзы вырвал бумагу у него из рук, сложил вчетверо и спрятал в карман, холодно бросив: братец Хой все наши гробы распродал, и вы после этого нам палки в колеса вставляете?
Сказав так, больной лихоманкой, но все еще крепкий Дин Саньцзы отошел на край пшеничного поля и снова взялся за веревку. А дед растерянно постоял на месте и направился в деревню, к остальным огням. И скоро услышал за спиной оглушительный треск, такой громкий, будто трещало у него в груди, и от этого треска дедово сердце жгуче заныло. И ему снова захотелось придушить Дин Хоя, и он снова почувствовал, как увитые старыми жилами руки покрываются потом.
Дед постоял немного у входа в деревню и зашагал к старой иве. И увидел на ее стволе бумагу, в точности такую же, как разрешение на вырубку, которое показал ему Дин Саньцзы, с такой же печатью, с такими же подписями Цзя Гэньчжу и Дин Юэцзиня, с таким же текстом:
Разрешаем семье Цзя Хунли срубить старую иву, что растет к северо-западу от входа в переулок на западном конце деревни.
Дед глядел на эту бумагу, как глядел бы на вывешенный управой манифест. Ему нечего было сказать, он понимал, что люди имеют полное право рубить деревья, и он оцепенело застыл под старой ивой, разглядывая горящий в высоте фонарь, разглядывая Цзя Хунли, который забрался на самый верх рубить ивовые ветки. Дед постоял так немного и крикнул во всю глотку:
Хунли, ты куда забрался, жить надоело?
Стук топора смолк, и послышался голос:
Не надоело, а толку? Сколько мне осталось-то?
Дед обернулся к стоявшему под ивой отцу Цзя Хунли:
Цзя Цзюнь, нельзя же ради какого-то дерева жизнью рисковать.
Тот улыбнулся и ткнул пальцем в приклеенную к стволу бумагу:
Это ничего, у нас вон и разрешение есть.
И дед пошел дальше. Все деревья толщиной с кадушку и больше – вязы, софоры, павловнии, старые туны, гледичии, и в начале деревни, и на задах, и в ближних переулках, и в дальних – все они были отданы под сруб, на каждом дереве висел фонарь, или керосиновая лампа, или обычная свеча. Кто жил поближе, протягивал из дома провод и вешал лампочку прямо на дерево или крепил к ближайшей стене. Динчжуан сиял огнями, у ворот каждого второго дома горел фонарь, и в деревне было светло как днем, светло – хоть вышивай. И под каждым огоньком, на каждом подсвеченном дереве белело разрешение на сруб, скрепленное печатью динчжуанского селькома, словно смертный приговор, вынесенный деревьям Динчжуана. Не смолкая стучали топоры, не утихая звенели пилы. И в ночном воздухе растекался чистый и резкий аромат спиленного дерева, приправленный запахом клея. Динчжуан очнулся от сна, люди ходили по улицам с пилами и топорами, искали деревья, выделенные на сруб их семьям. Больным лихоманкой отдали все деревья, которые годились на гробы, но здоровым тоже причиталась часть общественных деревьев, и им отписали туны, мелии и софоры, из которых хорошего гроба не сделать. Гробы из ивы, тополя и павловнии тоже
