Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Катина ворочалась с боку на бок и наконец отвечала, понимая, что противоречит сама себе:
– Разве я была тогда совсем еще ребенком, Продрамакис-бей? Нет, я была уже девушкой на выданье. А ты посмотри, Панайота ведь еще прыгает через скакалку. К тому же и времена изменились. Наша дочь ходит в лицей Омирион.
Акис обнимал встревоженную жену.
А я помню и то, как ты прыгала. Помню, подбегу, дерну тебя за косичку – и уношу ноги что есть мочи, а ты за мной, и ведь не отстанешь, пока не загонишь меня в угол. Тебе тогда и пятнадцати не было, вре Катина.
От приятных воспоминаний о годах юности в Чешме на душе у Катины становилось чуть спокойнее, но вот из-под балкона снова доносился чей-то голос, и гнев ее возвращался.
– Акис-бей, пора положить этому безобразию конец. Что это за такое? Можно подумать, мы, как какие-то деревенщины, выставили на крышу пустой кувшин и объявили всем, что у нас дочка на выданье. Стыд-то какой! Если тебе нет дела до родной дочери, подумай хоть о нашей соседке Рее. Муж слег с туберкулезом, сын сбежал на Хиос, только чтобы не угодить в трудовой батальон, устроился в Афинах и завел там семью. А эти бессовестные положили глаз на ее дочь. Ей-богу, это все только из-за того, что из нашего квартала лишь Панайота с Эльпиникой ходят в лицей Омирион. А это ведь ты настоял. Вот отдали бы ее в школу при церкви – и никаких проблем, никакого позора на нашу голову. Ты погляди на этих двух: пока в лицее корпели над учебой рядом с теми форсуньями, вон тоже нахватались от них.
Не в силах терпеть надоедливое ворчание жены, Акис обычно вставал с постели и, свесившись с балкона, прогонял мальчишек, но его мягкость лишь придавала им смелости, и на следующую ночь они приходили снова. Быть может, направь он на них револьвер, крикни: «А ну прочь отсюда, негодники!» – да выстрели бы пару раз в воздух, они бы ни за что не решились вернуться со своими серенадами. Но когда Акис смотрел на них, губы его сами собой расплывались в улыбке. Изображать гнев он тоже не умел: все тут же видели, что он притворяется. Поэтому, когда он свешивался с балкона в своей белой ночной рубашке, с колпаком на голове и улыбкой под пышными усами, мальчишки, разбалованные его добротой, весело расходились – но ровно до следующей ночи.
А в это время Панайота стояла босая возле окна, смотрела сквозь тюлевые занавески на голосящих парней и с грустью отмечала, что и в эту ночь среди них нет Ставроса. Ни единого раза он не участвовал в этих ночных концертах на улице Менекше. Все его друзья-приятели собирались под ее окном, а Ставрос сидел себе дома. Уж не влюбился ли он в какую-нибудь богачку, не угощает ли ее мороженым на Кордоне? Уж не приглянулась ли ему одна из тех девушек, что, все наряженные, спускались на Кордон покрасоваться перед разъезжающими на лошадях офицерами? От этих мыслей сердце ее сжимало тисками.
Катина повторила вопрос:
– Дочка, кто еще поплывет с вами? Кто будет грести? А если, боже упаси, лодка перевернется?
Они были как раз на середине площади. Панайота резко остановилась и выпустила из рук корзину. Что-то в голосе Катины изменилось. Она посмотрела на мать, едва доходившую ей до плеча. Точно, вон и ее маленькие, чуть раскосые глаза засветились особым светом. Получилось! На алых губках Панайоты расцвела улыбка, открывая ровные, точно жемчуг, зубы. Ее нежность и хрупкость отозвались в сердце Катины ноющей болью. Ее доченька, ее бриллиант. Чудо, дар Божий. Красивая и чистая, как капелька воды.
Низким, басовитым голосом, который совсем не вязался с образом капельки, Панайота закричала:
– О-о-о, да все поплывут! Все ребята и девчонки из нашего квартала. Скоро они соберутся на площади, сможешь их сама спросить. Эльпиника с Адрианой. Из парней – Минас, Панделис, Нико… – И после секундного замешательства добавила: – Ставрос.
Она надеялась, что его имя она произнесла тем же тоном, что и остальные.
– Так значит, Ставрос тоже будет?
– Не знаю. Скорее всего.
Как и всегда, когда ей что-то не нравилось, Катина поджала губы. Щеки Панайоты начали гореть. Уповая на то, что загар хоть как-то скроет ее смущение, она подняла корзину и пошла к дому. А сама в это время размышляла. Нужно как можно быстрее что-то сказать. Почти ведь уговорила! На самом деле она даже не была уверена, что Ставрос поедет с ними. И зачем только она ляпнула про него? Неужели, как дурочка, надеялась, что, если она сорок раз это повторит, он действительно поедет? Про то, что Ставрос тоже будет – и то не наверняка, – она услышала от Адрианы. А Адриана – от Минаса. Якобы на весла сядут Ставрос и Панделис. Это Адриане Минас так сказал. А они двое, мол, устроятся на носу лодки и буду наслаждаться звездами.
О том, чтобы вот так сидеть на носу лодки рядышком со Ставросом, Панайота не могла и мечтать. Они же, в отличие от Адрианы с Минасом, парой не были. Тех двоих все считали уже женихом и невестой. Как только их семьи договорятся о приданом, они и обручатся. «А нас даже парой не назовешь», – мысленно сокрушалась она. Парень был колючий, точно розовый куст. К тому же непостоянный, то он есть, то нет его. Какая уж тут помолвка? Но его руки… Его крупные, горячие ладони… Сколько дней она его уже не видела, сколько дней не чувствовала на себе эти самые руки?
– Панайота му, куда ты так спешишь, дочка? Подожди меня-то. Ей-богу, я запыхалась вся.
На углу улицы Менекше Панайота замедлила шаг. С прошлого лета они со Ставросом встречались под холодными каменными стенами Английской больницы и целовались, окутываемые запахами трав, табака и жареной рыбы, которые ветер приносил из их квартала. Своими огромными ладонями парень обхватывал Панайоту за плечи, его волосы и кожа отдавали сигаретным дымом, чья горечь сохранялась и на его языке, которым он обследовал рот девушки; он кусал ее губы до посинения, жадно втягивал их, как будто хотел испить, а Панайота, опьяненная прикосновениями его рук, блуждающих по ее телу, и ощущением чего-то твердого, упирающегося в низ ее живота, старалась, как могла, отвечать.
Но дальше поцелуев они не заходили. Да и эти их встречи длились не больше пяти минут. Панайота
