Молчание Шахерезады - Дефне Суман
– Не хочешь лимонад, тогда бери эту корзину и иди вперед.
– Мы что, до самого дома пойдем пешком? Очень жарко. И зачем мы только так далеко с конки слезли?
– Сначала зайдем в аптеку, у тебя все лицо и шея обгорели – попрошу Фотини приготовить тебе мазь. Ах, педи му[57] ты уже взрослая девушка, а все ветер в голове. Не умеешь даже от солнца защититься, а хочешь на ночь глядя на какие-то гуляния.
Шаркая ногами, Панайота шла позади матери. Вот они завернули на улицу Альхамбра, которую в народе называли улицей Лиманаки. Школы совсем недавно закрылись на каникулы, только-только начинался купальный сезон, но жара уже сейчас стояла нестерпимая.
– Давай хотя бы после аптеки возьмем экипаж.
– Придумаешь тоже, Панайота! Мы не богачи, чтобы нанимать экипаж, когда пути-то пятнадцать минут. Вечереет уже, скоро подует ветер, станет полегче. Я хочу еще взять немного солений у Марко. Дома обольешься прохладной водой. А то вся в соли. Хватит уже этих купаний, дочка. В этом году, когда будем ходить на пляж, ты тоже наденешь шляпу и будешь сидеть вместе с нами на террасе. Ты уже девушка на выданье.
– Так значит, как замуж – я достаточно взрослая, а как с друзьями на ярмарку – еще маленькая, да?
Катина быстрее заперебирала своими короткими ногами. Не поднимая взгляда, она сказала:
– Дочка, дело ведь не в ярмарке. Если уж ты хочешь, давай мы с отцом отвезем тебя туда. Погуляешь с друзьями, мы тоже воздухом подышим. А потом вместе вернемся. Но нет, тебе ведь непременно на лодке надо. Это все мотовские замашки.
Они как раз дошли до старой чинары на площади Фасула, когда вдруг подул ветер, вмиг оборвав их разговор и высушив капельки пота, покрывавшие лоб Панайоты. Низко склонившись к доске, на мелкие кусочки рубил мясо мясник. Из кофейни под чинарой их поприветствовал, касаясь края соломенной шляпы, пожилой мужчина – аптекарь Якуми. Одет он был в брюки и жилет, бежевые, в темно-зеленую полоску. Пиджак вместе с тростью висели на спинке стула. Сидел он один.
Петляя между лошадьми и экипажами, Катина потянула Панайоту к его столику.
– Калиспера[58], кирье Якуми. Как поживаете?
– Калиспера, Катина. Хорошо, дочка, слава богу, хорошо. Расскажи лучше, как у вас дела. Как Продрамакис? А девочка-то наша какой красавицей стала!
– Спасибо, Кирье Якуми.
Катина метнула взгляд на Панайоту. Упрямица уткнулась глазами в землю, рассматривая пыльные носы своих туфель.
– А как у нас могут быть дела? Живем потихоньку. Вот идем как раз в вашу лавку. Повидаем-ка, думаем, Фотини.
– Да-да, Фотини как раз там сейчас. Она будет вам рада. – Взяв со стола сложенную газету, Якуми начал обмахивать свое морщинистое лицо. – В этом году жара рано пришла. Летом совсем спечемся.
– Верно.
Панайота переступила с ноги на ногу. Пустая болтовня!
Старик-аптекарь между тем развернул газету и ткнул пальцем в новость на первой странице.
– В армию снова зовут добровольцев. Глядишь, так всех ребятишек и заберут.
Панайота напряглась. Ее всегда пугало, когда при матери начинали говорить про войну, службу, солдат. Как будто она лично несла ответственность за душевное состояние матери и должна была пресекать на корню все, что могло ее расстроить. Но Катина и не подозревала о буре, бушующей в сердце дочери, – она с улыбкой пыталась успокоить мужчину:
– Я так не думаю, Кирье Якуми. Ведь уже есть столько добровольцев. Прошлой весной, после той речи митрополита Хризостома, в добровольцы записались тысячи ребят. Неужто этого мало?
– Видимо, мало. У Фотини сыну в следующем году восемнадцать исполнится. Если, упаси Господь, все и дальше так пойдет, мы попробуем получить для него итальянское гражданство. Дай Бог, чтобы все не превратилось в настоящую войну.
– Вы опасаетесь, что они станут силой загонять османских подданных в греческую армию? Да разве такое возможно? – недоумевала Катина.
Мужчина вынул из кармана жилета платок и протер вспотевшую под шляпой голову.
– Нынче, дочка, такие времена настали, что все возможно. Там, наверху, есть те, кто считает, что все мужчины от восемнадцати до пятидесяти должны постоянно проходить военную подготовку. С таким рвением, глядишь, они и меня отправят на фронт, и на седину на посмотрят.
Повисло молчание. Панайота тяжело вздохнула. Люди везде встревоженные. Повсюду только и говорят про политику, Венизелоса, про мирные переговоры в Париже и рассуждают о том, отдадут ли Смирну Греции. С тех пор как греческая армия взяла власть в городе в свои руки, прошло уже больше года, но жизнь так и не наладилась. Теперь вот начали из малоазиатских греков набирать солдат для защиты границ. При мысли о Ставросе в горле пересохло. Сколько дней она его уже не видела?
– Ну, не буду вас больше задерживать, Катина му. А то красавица вон уже, кажется, заскучала.
Катина кинула на Панайоту раздраженный взгляд. Попрощавшись с Якуми, они пошли к аптеке. Ровно когда они заходили внутрь, ветер взметнул подол Панайоты, и сидевшие в кофейне мужчины, не отнимая ото рта кальянную трубку, украдкой посмотрели на показавшиеся из-под юбки голени. Катина схватила дочку за руку и поскорее втолкнула в аптеку.
Белые занавески на окнах, выходивших на площадь, были задернуты, чтобы спастись от яркого солнечного света. Внутри их встретила прохлада с особым ароматом. С детских лет, заходя в аптеку Якуми, Панайота ощущала в животе смесь страха и удовольствия. Вот и в этот раз ей показалось, будто в запахе лаванды, лимона, клещевины и спирта, исходившем от рядов бутылочек из темного стекла, скрыты какие-то тайны мироздания, и она, на мгновение позабыв про ярмарку, с любопытством подошла к прилавку. Фотини, ровесница ее матери, была женщиной очень красивой. Светлокожая, с медового цвета глазами и медно-золотистыми волосами. Увидев мать с дочерью, она улыбнулась:
– Ясас[59], дорогие мои. Уже открыли купальный сезон? Замечательно! Где были? В Пунте?
– Здравствуй, Фотини. Нет, что ты, зачем нам эта Пунта? Мы в Каратаси[60] были. Там и террасу обновили, и шезлонгов побольше стало. Очень даже неплохо. В следующий раз давай и ты с нами.
– Дай бог, Катина му, макари[61].
– Ты только погляди, как дочка-то моя загорела! Пока мы, значит, на террасе сидели, она возьми да прыгни в море. Да еще и заплыла так далеко, что ее, бесстыдницу,
