Молчание Шахерезады - Дефне Суман
– А потом он взял такой молоточек и постучал им дедушке по коленям. Затем вынул другую штуку и послушал его легкие и сердце. Поднял ему веки, открыл рот. Он еще горло смотрел, а я ему светил. А потом он…
Мальчик умолк, как будто забыл, что хотел сказать, и уставился на Эдит. Он заметил ее только сейчас.
– Дженгиз, в чем дело? Язык, что ли, проглотил? – проворчала Мюжгян.
– Сынок, доктор Агоп сделал дедушке укол. А дальше?
Но тот лишь растерянно помотал головой, теребя юбку матери.
– Мама?
– Сынок, не смотри так на гостью, это невоспитанно. Если ты не хочешь говорить, мы пошлем вниз Догана, он нам все расскажет. – Дженгиз при этих словах с волнением посмотрел на мать. – Что потом сделал доктор Агоп?
– Он… Он дал ему сильную пощечину.
– Ох, шайтан! – пролепетал малыш Доган.
Мюжгян стащила с ноги тапочек и погрозила ему.
– Доктор несколько раз ударил дедушку по лицу. Щеки дедушки сразу порозовели. Мы все это видели. А потом он очнулся. Он начал что-то говорить, что-то непонятное. Доктор Агоп сказал, что он бредит, но это нормально. Это он так приходит в себя. Правда, еще он сказал…
– Что сказал?
Дженгизу нравилось, что все не сводят с него глаз. Он помолчал, наслаждаясь своей новой силой и в то же время разглядывая Эдит.
– Ах, Сюмбюль, твой сын нас сейчас с ума сведет. Говори же, ну!
– Он сказал, дедушка может не помнить некоторые вещи.
– Как это?
– Потеря памяти? – впервые вступила в разговор Эдит. Все обернулись и посмотрели на нее, как будто встревоженные тем, что она знала такой термин на турецком. В ответ на их взгляд она лишь пробормотала: – Я слышала, что после удара по голове возможна частичная потеря памяти.
– Да-да, доктор тоже сказал, что, скорее всего, в этом все и дело, – подтвердил Дженгиз. – Мама, а кто эта красивая тетя?
– Ш-ш-ш, помолчи.
Мгновение спустя внизу лестницы появилась черная кучерявая голова Зивера. Феску он еще так и не надел. Коста ждал Эдит-ханым внизу, у входа. Чужой женщине заходить в мужскую часть дома было непозволительно, поэтому увидеть Мустафу Эдит не смогла, но в дверях она встретилась с доктором Агопом. Низенький, худенький мужчина с большим носом и лысиной во всю голову поцеловал руку Эдит.
– Как удивительно видеть такую госпожу, как вы, здесь в такой день! Вы очень смелы, мадемуазель Ламарк. Но я никак не могу допустить, чтобы вы ехали обратно в экипаже одна. Я сопровожу вас.
Конечно же, про автомобиль он ничего не знал, но по пути к тому месту, где стоял «Уилсон-Пилчер», она могла подробно расспросить доктора про Мустафу.
Когда Эдит под руку с Агопом выходила в сад, Сюмбюль, в развевающейся лиловой накидке (она была ей очень к лицу), с Доганом на руках спустилась вниз и подбежала к ним.
– Эдит-ханым, вы так добры, так любезны. Очень мило с вашей стороны приехать сюда, да еще в такой день. Да-да, и, конечно, смело. Когда свекор об этом узнает, ему будет так приятно. Мы все вам очень благодарны.
Эдит в ответ лишь что-то невнятно пробормотала. А затем шепнула Косте на ухо, чтобы тот сбегал проведать старшую сестру Али: не случилось ли чего, не нужна ли им помощь. Когда много лет назад, пытаясь разузнать о вдруг пропавшем Али, Эдит постучала в ее дверь, Саадет встретила ее воплем: «Вы, гяуры поганые, поиграли с моим братом, как с игрушкой, и выбросили», – и погнала ее до самого кладбища; потом она несколько часов не могла унять текущие ручьем слезы. Рыдая у какого-то поросшего мхом надгробия, она и поняла, что к исчезновению Али приложила руку ее собственная мать, Джульетта.
Напрасно Сюмбюль заглядывала Эдит в глаза в надежде, что та пригласит ее на чай или кофе на улицу Васили: мысли Эдит были заняты совсем другим. Прошептав что-то на ухо управляющему – Сюмбюль расслышала лишь: «Скажешь, что тебя прислал Эдвард-бей», – и погладив Догана по лицу, их гостья пошла под руку с доктором Агопом к пекарне на углу, где оставила свой автомобиль. Грустный взгляд, которым Сюмбюль смотрела ей вслед, она не заметила.
Вот так и случилась первая и последняя встреча Сюмбюль и Эдит.
Многие годы дом Сюмбюль будет приютом для родной дочки той самой госпожи, которой она восторгалась и о которой торговка Ясемин рассказывала столько историй. Но бедняжка повесится, так и не узнав главного.
Жаль.
Очень жаль!
III. Время взаймы
Настойчивость
– Мамочка, послушай, мы вот прямо отсюда сядем в лодку. И лодка ведь не чья-то чужая, а отца Нико. А потом, клянусь, до полуночи я вернусь. Волноваться тебе совсем-совсем не о чем. Мы же поплывем все вместе, все ребята из нашего квартала. Хочешь, поговори с дядей Христо, его внучки тоже с нами. Все вместе туда, все вместе обратно. Можно? Манула му, пожалуйста, прошу тебя. Се паракало. Ну пожалуйста!
– Вот и приехали. Выходи, – сказала в ответ Катина.
Конный трамвай остановился перед клубом «Спортинг». Мать и дочь с корзинами в руках спустились. Лицо Панайоты загорело, губы раскраснелись, а длинные черные косы побелели от соли.
– Давай выпьем здесь лимонаду, а, что скажешь, красавица моя?
– Не хочу. Сначала разреши мне поехать.
Панайота вот уже две недели уговаривала Катину, чтобы та отпустила ее вместе с друзьями на ярмарку в Айя-Триаде, местечко возле монастыря Святой Троицы. В первые дни она попробовала было решить дело криком, но, убедившись, что это не работает, стала приводить разумные доводы. Когда же и это не помогло, она заперлась в комнате и объявила голодовку. Сегодня она наконец соизволила выйти с матерью, но от своего не отступилась.
– Дочка, да с чего вы вообще удумали плыть на лодке? Вы же все еще дети совсем. А плыть туда никак не меньше часа. Что это еще за ночные гуляния без присмотра старших?
Панайота гневно сверкнула глазами. Скоро ей исполнится пятнадцать. А некоторым из ребят, вместе с которыми она собиралась на ярмарку, было уже по семнадцать. Например, Ставросу. Но в такой напряженный момент напоминать матери, что Ставрос тоже едет, было рискованно. На глаза навернулись слезы. Вот Адриане и Эльпинике матери всегда все разрешали. А они, между прочим, с Панайотой ровесницы, но и об этом напоминать было бессмысленно. Ответ
