Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Однако и эти любовные встречи – а любовные ли? – у больничной стены случались не каждый вечер. Иначе Панайота просто-напросто не вынесла бы того смешения чувств и мыслей, что бушевали в ней.
Катина нагнала дочь уже у дома. Акис закрыл наполовину ставни своей лавки и ушел в кофейню играть в нарды.
– В чем дело? Вы со Ставросом больше не общаетесь?
«Какое там общение, мама? – ответила про себя Панайота. – Рядом с другими мальчишками он меня даже не замечает. Ни разу не посмотрит на меня, ни единого слова не скажет. А когда ему вздумается, он меня только поманит, и я, словно преданная овечка, да не овечка даже, а разгоряченная кобыла, несусь, чтобы оказаться прижатой его телом к больничной стене».
Удивленная внезапной молчаливостью дочери, Катина с ключом в руках замерла перед голубой деревянной дверью их дома. На улице уже сгустились тени. Панайота обхватила себя руками.
– Яври му, что случилось? Ти эгине?[62] Ставрос тебя чем-то обидел?
– Нет, с чего ты это взяла?
Чтобы спрятать стоявшие в глазах слезы, она отвернула голову в сторону Английской больницы, у стен которой они со Ставросом целовались. И поспешно добавила:
– Между нами ничего нет.
Катина заметила, что Ставроса давно уже не было видно. И среди парней, что вечерами толпились под их окнами, он никогда не появлялся. Впрочем, он всегда был мальчиком замкнутым. Слова лишнего не скажет, ходит себе угрюмо по площади. Акис не раз говорил, что ребята из их квартала состоят в каких-то подпольных организациях. Может, и этот Ставрос ввязался во что-то подобное? Говорил он мало и высказывался резко. И почему только Панайота влюбилась именно в него? Неужели ее пленил жесткий взгляд его зеленых глаз? Или он ей чего-то наобещал? А вдруг?.. Ах, боже упаси. И из Панайоты ведь слова не вытянешь.
– Ну, хорошо, доченька, пусть так.
Они вошли в дом. Внутри было темно и прохладно. Через разноцветный витраж над дверью сочился тусклый желто-зеленый свет. Развешенное на заднем дворе белье трепалось на ветру. Катина прошла на каменную площадку.
– Эла, покачай-ка воду. Прежде чем в дом заходить, надо смыть с ног грязь и песок.
Даже в такую палящую жару вода из насоса текла ледяная. В детстве Панайота верила, что в колодце обитают злые духи, и очень боялась его. Оставшимися обмылками она вымыла ноги, руки и лицо. От ног прохлада по костям распространилась по всему телу.
– Если хочешь, сразу разденься и иди искупнись. В раковине вода наверняка горячая. А то ты вся взмокла как мышь.
– Так ты разрешишь, мамочка? Я очень хочу поехать. Очень-очень. Пожалуйста, се паракало, йиа то хатири му[63]. Все вместе туда, все вместе обратно, ма то Тео[64].
Глаза дочери снова наполнились слезами. Катина вздохнула.
– Подожди. Вот вечером придет отец, поговорим с ним.
Панайота, как была босиком, бросилась к матери и обвила мокрыми руками ее шею. Если дело лишь за отцом, значит, все получилось. Они поплывут все вместе на лодке, и при виде обнимающихся Минаса с Адрианой, быть может, Ставрос тоже отбросит свое показное безразличие и станет вести себя с ней как с возлюбленной. А потом, когда они выйдут на берег, купят кулек горячих фисташек и, как настоящая пара, будут гулять под ручку по улочкам Айя-Триады и разговаривать обо всем на свете. Та ночь станет поворотной в их любви.
Окрыленная мечтами, она повернулась к матери:
– Манула, давай переоденемся и пойдем на площадь. Солнца уже нет, все на улицу вышли. А ночью полнолуние будет, спустимся вместе на Кордон?
– Ну, слава богу, пришла в себя! Докса то Тео![65] Я сколько дней тебя звала? Панайия му! Давай, глупышка моя, беги переоденься и пойдем. Сколько дней ты изводила и себя, и меня!
И они, словно дети, толкаясь и пихаясь, поднялись по узкой лестнице в дом.
Ночная серенада
Лейтенант Павло Параскис впервые увидел Панайоту именно в тот вечер, когда подружки сидели, точно воробушки, на стене у полицейского участка. С горящими, точно угли, глазами, розовыми щечками и вишневыми губами, девушка показалась ему самой что ни на есть богиней солнца.
Алые отблески вечернего света играли в ее волосах, волнами струившихся по спине, за белыми ушками они были сцеплены гребнями, украшенными эмалью. Время от времени она поглядывала мечтательным взглядом на зеленые просторы за железной дорогой и в то же время со смехом слушала подружку, которая что-то рассказывала, чрезмерно размахивая руками. Из-под свободного белого платья выглядывали сильные икры и тонкие лодыжки.
Павло замер, разглядывая Панайоту, которую вечер словно специально заливал своими лучами. Что это, лишь игра света или же знак свыше? Казалось, девушку окружал яркий ореол, видимый только ему.
Заметив остановившегося перед ними лейтенанта, Адриана умолкла и пихнула локтями сидевших рядом подружек. Все тут же повернулись и без стеснения уставились на Павло. Молодой лейтенант в приветствии снял фуражку, и они захихикали, прикрывая рот ладошками. Застенчивая улыбка Панайоты, точно солнце после дождя, наполнила сердце Павло радостью. Зубы у нее были какие-то необычные, и имелось в ее лице что-то, что вызывало желание смотреть на нее снова и снова. Длинный узкий нос придавал ей какой-то благородный вид. Скулы острые и немного напоминали мужские, а миндалевидные глаза, обрамленные длинными густыми ресницами, затягивали в свой темный омут. Несомненно, это Господь посылал ему знак! Спасибо, Пресвятая Богородица!
А ведь совсем недавно, когда он выходил из участка, на него давил тяжелый груз тоски по родному городу Янина. Вдобавок еще и рядовой жандарм опоздал на ночное дежурство. Это что же, его даже рядовые всерьез не воспринимают? И они к тому же все критяне. Друг за друга горой стоят, а за его спиной разговоры ведут. Если бы не та нелепая клевета (подумать только! подслушивал он якобы!), из-за которой он потерял свое место при губернаторе Стергиадисе, стал бы он маяться в каком-то крохотном участке с этими жандармами-критянами? Злость черным камнем лежала на сердце. Но сейчас душа его вдруг
