Индекс Франка - Иван Панкратов
Она махнула рукой то ли на Платонова, то ли на жизнь в целом. Виктор сидел молча, не в силах продолжить эту беседу. Выручил его Анатолий, заглянув в палату с лотком, пробирками и жгутом.
— Если вы ещё не закончили, я чуть позже зайду, — сказал он, стоя в дверях.
— Заходи, не помешаешь, — улыбнулась Валентина Петровна и махнула рукой, словно приглашая. Платонов понял, что в палате сейчас главная она, и не сопротивлялся.
Когда-то давно Виктор, ещё совсем молодой и необстрелянный хирург, после института попал в госпиталь, в отделение к деду, и одну из медсестёр, что работала тогда в операционной «травмы», сильно напомнила ему Чернышёва. Помоложе, тем не менее в приличном уже тогда возрасте (а двадцатитрёхлетнему все старше сорока кажутся стариками и старухами), она своим авторитетом производила на Виктора грандиозное впечатление. Седовласые полковники спрашивали совета не только друг у друга, но и у неё, собирали вместе с ней операционные наборы. На госпитальных или отделенческих торжественных мероприятиях ей всегда давали слово после начальника. Это было доверие высшей степени, помноженное на уважение. «Грамотная операционная сестра — половина успеха операции», — говорил про неё дед…
Клочков расположил лоток на тумбочке и предложил Валентине Петровне лечь.
— Студент? — внезапно спросила она.
— Пятый курс, — ответил Анатолий, надевая ей на плечо жгут.
— Подожди, — она положила ладонь поверх его руки. — Татуировок у тебя нет? — неожиданно спросила она.
— Нет, — пожал плечами Клочков. — И не планирую.
— Молодец, — согласилась с ним Чернышёва. — Потому что татуировка — это резьба по дубу. Серьги не носишь? — она пристально посмотрела на его уши.
Клочков недоуменно пожал плечами.
— Даже в голову не приходило.
Платонов слушал этот странный диалог и чувствовал, что Чернышёва их с Анатолием сегодня ещё удивит. Валентина Петровна не заставила долго ждать.
— Я почему спросила, — она взглянула на Виктора. — Я дама в почтенном возрасте, хирургов за свои почти сорок пять лет повидала всяких. Были и старые, и молодые, и пьющие, и язвенники, и бабы в разводе, и мужики в творческом поиске. Диапазон — широчайший. За каждым знала, кому в какую руку тупфер из-за спины подать, кто в какую сторону иглу заряжает, кто как стоит, как крючки держит; этому седьмой размер перчаток, а вон тому и девятый мал для таких лапищ…
Она задумалась, слегка прищурив глаза. В её сознании волнующим вихрем сейчас проносились годы, отданные операционной.
— С одними выпивала; с другими, чего уж скрывать, по молодости спала, с третьими ссорилась до слез. Были и такие, что ни лица, ни имени в памяти не осталось. В общем, как в песне поётся: «Я пережил и многое, и многих». Пришло время уходить на тот самый заслуженный отдых, о котором много слышала, но слабо представляла. Буквально за месяц до увольнения, когда я уже и на операции ходила только посмотреть, как мои девчонки работают — приехали к нам трое в больницу. Молодые, из института. Сынок главврача и двое его друзей за компанию.
Валентина Петровна села поудобнее, сложила руки на груди, не заметив, что на плече синей змеёй свернулся незатянутый жгут, и продолжила.
— Я, как только их увидела на пятиминутке, сразу поняла — вовремя ухожу. Один — весь в татуировках. Я вот почему и спросила тебя, сынок. Вот просто весь. Пожалуй, кроме лица. Сейчас бы сказали — Тимати… Чего глаза удивлённые сделали, я в современной музыке соображаю, внук порой включает на Ютьюбе, чтобы бабуля в курсе была. Татуировки те были — просто картинная галерея. Цветные, тут синенькие, там красненькие; то линии, то слова, то лица какие-то. И всё время в телефоне. Всё время. Вот как заходит на работу, так телефон в руки берёт, пальцем тычет, говорит туда, а потом к уху подносит и слушает…
— Голосовые сообщения, — ухмыльнулся Клочков. — Терпеть их не могу.
— Это я уже потом узнала, — согласилась Чернышёва, — внук тоже пояснил. Надеюсь, куполов во всю спину у этого парня не было. Второй — сынок главврача — одет как-то странновато. Для зимы — а пришли они зимой — штаны какие-то подстреленные, носков нет, вместо шапки наушники меховые, из них провода торчат куда-то в пальтишко, а само это пальтишко хиленькое, в нём «минус пять» не выдержать; наверное, поэтому он на работу на папином джипе приезжал. В ухе серьга, на пальце перстень какой-то. Говорит с друзьями как-то странно, ни слова не понять. Я в его словарном запасе только слово «прикинь» знала — остальное набор звуков каких-то. В общем, странный экземпляр. А вот третий…
Она мечтательно покачала головой и улыбнулась воспоминаниям.
— Спокойный парень. Вежливый. Немногословный. Одет скромно. Музыку любил, но наушники перед входом в больницу всегда снимал. А уж как тот казус случился…
Она тихонько засмеялась, добавив немного интриги. Анатолий прислонился к стене возле кровати и слушал, не отрываясь.
— Зашла я как-то в ординаторскую по привычке без стука — кому меня стесняться было, все доктора мои ровесники. Вот и забыла, что там молодые ординаторы могут быть. А этот третий стоит возле раковины, штаны приспустил и… вы понимаете… прямо в неё. И ещё напевает что-то.
Она попыталась показать слушателям то, что женщина в принципе изобразить не может. Платонов от неожиданности громко кашлянул в кулак, а Клочков почему-то оглянулся и посмотрел на умывальник в углу палаты.
— Я потихоньку вышла, за дверью кулачки сжала и прошептала: «Вот… Наш человек. Не то что эти двое». И пошла ему хороший операционный костюм подбирать, из запасников. Порадовал он меня, чёрт побери.
— Чем? — спросил Клочков.
— Знанием традиций, — Валентина Петровна подняла на него взгляд с кровати. — Думаешь, совсем баба дура? Может, так и есть. Но два его приятеля быстро из больницы сбежали. Сынок главврача вообще в бизнес подался, строительством занялся. Папашу, правда, сняли, он там что-то с деньгами бюджетными мухлевал. Про второго не знаю, но трезвым его редко видели. Пропал, наверное… Так, ты анализы брать собирался? Вперёд.
Она протянула руку со жгутом перед собой. Анатолий взял с тумбочки спиртовую салфетку, затянул жгут, протёр область локтевого сгиба, ввёл иглу. В пробирку побежала тонкая струйка крови.
Платонов несколько секунд понаблюдал за этим процессом, оценил то, как аккуратно и точно делает все Клочков, как рационально использует отведённое ему время и пространство, и согласился с той благодарностью, что увидел в тетрадке. За много лет практики он успел насмотреться на медсестёр, чьё понятие о логистике инъекций и инфузий замерло где-то на уровне детского сада. До чего-то они не могли дотянуться, что-то забывали в процедурной, шарили свободной рукой по карманам, звали санитарок, матерились, роняли шприцы и салфетки, прилипали перчатками к пластырю — и в результате пациенты получали проблемы в виде гематом и ненавидели всю медицину в целом.
Виктор встал и направился к выходу из палаты. В кармане он нащупал записку от Русенцовой.
— «Знаю, кто», — повторил Платонов в очередной раз текст, остановившись за дверью. — Что ты знаешь, Вера Михайловна?
В спину ему воткнулся вышедший из палаты Клочков. Виктор шагнул в сторону, пропуская Анатолия, но придержал его рукой, когда тот уже почти прошёл в сторону поста. Клочков обернулся.
— Я, конечно, не призываю использовать её историю, как инструкцию, — подбирая слова, сказал ему Платонов. — Особенно в той части, что касается раковины. Потому что всё-таки не самый радужный образ врача создаётся при помощи известной фразы «Тот не хирург, кто не пьёт спирт, не спит с медсестрой и не мочится в умывальник». Как-то… Не слишком романтично, что ли. Или наоборот — чересчур.
Клочков улыбнулся.
— Да я понимаю…
— Не перебивай, — нахмурился Виктор. — Самое главное в её рассказе — это то, что в чём-то
