Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
Мальчику показалось странным, что о священных вещах можно говорить с такой легкостью, да еще в таком ключе: он заметил ироничное выражение на лице пастора. Дома о священных постулатах упоминали с глубокой серьезностью, о насмешках и помыслить было невозможно.
– Но только если ты сам хочешь, – сказал пастор. – Подумай.
Он неторопливо сунул левую руку под сутану, а правой потянулся за четками. Перебирая четки, он вытащил из-под сутаны молитвенник, от чтения которого оторвался для вербовки, и, бормоча молитвы, направился к двери.
– Я хочу, хочу, – закричал ему вслед Семи, прежде чем пастор успел уйти. – Я хочу! Давайте!
С тех пор они трижды в неделю вдвоем занимались в спортзале, и никому не разрешалось им мешать.
Пожалуй, ни одно помещение в современной школе не отражает масштаб и одновременно ограниченность школьного воспитания и образования так полно, как актовый зал, если он, как чаще всего бывает, используется еще и в качестве спортивного. Он представляет собой обширное пространство и дает мнимую свободу, когда школьники входят в него после уроков в тесных классных комнатах, но становится понятно, насколько он тесен и неудобен, когда после проведенного с соблюдением всех правил дисциплины спортивного занятия разрешается поиграть двум командам. Это можно описать словами Гёте, только в обратном порядке:
Природному вселенная тесна,
Искусственному ж замкнутость нужна [3].
Школьные упражнения, заключающиеся в постоянном повторении одного и того же материала, чтобы он органично и глубоко запечатлелся в памяти и обеспечил ограниченный и разумный, поскольку предсказуемый, уровень знаний для завершения проекта (экзамена), – своего рода обыскусствливание наклонностей, – лишь условно помогают найти место в самостоятельной жизни. У большинства они формируют пожизненную ограниченность, с которой люди влекут существование в обществе себе подобных, беспрекословно подстраиваясь под общественное одобрение и подчиняясь ему.
Учение составляет суть школы, но найти применение выученному не удастся. Тот, кто после окончания школы не освободится от школы, останется в плену у нее на всю жизнь. Это не новая истина, она стара, как мир.
Этот абзац научного трактата, который в монастыре раздавали ученикам и который составил известный педагог того времени (сторонник альтернативных методов воспитания, преподававший в частном интернате в Обер-Хамбах-Тале и занимавший там руководящую должность), Семи подчеркнул, когда спустя годы – ему тогда уже было около тридцати – перебирал старые бумаги.
При этом не играет роли, выходит ли школа на первый план или же в школу закрадывается нечто нешкольное, паразитирующее на ней. Все, что остается в памяти после окончания школы и не исчезает, закрепляется навсегда таким, каким проявилось и дало себя почувствовать на ранней стадии, предположительно при первом же столкновении с ним.
Когда Эзехиль впервые положил руки ему на бедра, сжал их и поднял его вверх, к кольцам, Семи ощутил только кажущуюся бесконечной необъятность спортивного зала. Мальчик почувствовал легкость полета, невесомость воздуха, отсутствие твердой поверхности… Прикосновения рук Эзехиля он не почувствовал, он вообще этого не заметил.
Впоследствии это прикосновение станет ядром его воспоминаний. Только оно и проявится, раскроет Семи и выльется во все, чему суждено произойти. «Знаменитый педагог признавал собственную правоту, не зная себя», – сделает Семи заметку на полях, когда спустя годы будет перечитывать псевдонаучную демагогию этого педагога.
Но в ту минуту мальчик ощутил, что преодолел все тяготы последних недель. Чувство освобождения и возвращение уверенности в себе на время сделали его нечувствительным. Семи даже почти радовался близости пастора. Тоска по ласке и запаху матери мучила мальчика, то накатывала волной, то спадала. Каждую ночь перед сном он плакал, голове становилось жарко, а ногам холодно – все из-за тоски. Он молча плакал в подушку, пока первый сон не смаривал его. Так происходило почти каждый вечер после приезда, и тоска все еще не ослабела. Пастор не заменял мать, но все равно это была близость – не особо приятная, чужая, но дарящая утешение, которого Семи так жаждал. Безжалостно длительная неудовлетворенная тоска притупила в нем гордость и инстинкт самосохранения, сначала мальчик спокойно воспринимал близость пастора, когда тот показывал ему гимнастические снаряды. Семи постепенно привык к затхлому запаху потного монашеского одеяния и к запаху лука и мяты изо рта Эзехиля.
И только когда однажды, поднимая мальчика к перекладине, пастор будто бы случайно сдернул с него тренировочные штаны и обнажил эрекцию Семи, чувство освобождения испарилось. Пастор взял пенис Семи в руки и держал его, пока эрекция не прекратилась. Затем он снова натянул на мальчика штаны.
– Я никому не расскажу, что с тобой случилось, – сказал Эзехиль строго, но добродушно. – И тебе лучше тоже никому не рассказывать.
Так между ними был заключен тайный союз на условиях пастора.
Впоследствии помощь Эзехиля на гимнастических снарядах сделалась интенсивной, а понимающее отношение к новым проблемам Семи – всеобъемлющим. Бессильный внутренний крик Семи о помощи затих. Навсегда.
Когда подошли к концу рождественские каникулы, Семи не захотел уезжать из дома. Он упирался, просил и умолял, чтобы ему разрешили остаться. Его лицо и тело выражали страх и панику, когда отец от мягкости перешел к строгости и силой усадил его в машину. Там сопротивление мальчика ослабело, и просьбы превратились в поскуливание, в котором все слова слились в одно «пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста». Но испокон веков укоренившееся доверие к религии и церкви сделало родителей слепыми и глухими: нужно получить хорошее образование.
На Пасху Семи рассказал обо всем матери. Она ему не поверила. Не осмелилась поверить. Не знала, что с этим делать. Просто оттолкнула это от себя. И его. Он выдумывает, это всё дурные мысли, и она не желает их слушать. «Сейчас ты прочтешь „Отче наш“ и „Богородице Дево, радуйся“ и выбросишь все это из головы». Так она сказала.
☨
В семнадцатый год после окончания войны, когда в деревне на озере, переименованной на время торжеств в Au in se, отмечали 1200-летие, которое годом ранее вычислил пришлый историк, придерживавшийся не дискредитированной и не подвергавшейся сомнению в тот период интерпретации истории, хозяин усадьбы на озере, образно выражаясь, пожинал урожай первой половины жизни: усадьба процветала, и слава о ней распространилась в окрестностях озера и далеко за их пределами. В усадьбу приезжали известные люди, останавливаясь в комнатах для гостей, в хлеву стояло много
