Шлейф - Елена Григорьевна Макарова

Опять Штуклер:

— Мордехай в реанимации. Требует тебя. Номер телефона медсестры в вотсапе.

Арон вышел на кухню и прикрыл за собой дверь.

— Вот он, твой доктор, — голос, запертый под маской, звучал тихо, но ласково. Если Мордехаю и предстоит умереть, то в добрых руках медсестры.

Лицо его было вздутым, как после побоев, глаз не видно вообще.

— Доктор Варшавер… Последняя воля…

Медсестра промокнула сухой рот смоченным в воде бинтом.

— Отец умер, я не добежал. Бейт-Шемеш. Рукописи. Клянитесь! Вы спасете их?!

Арон поклялся.

Мордехай смежил веки.

Анна открыла глаза.

— Все погибло?

— Все спасено. Кроме Мордехая.

— Мордехая там не было.

— А в жизни был.

Анна почесала голову, на пальцах отпечатались красные пятна.

— Что это?

— А почему окно в твоем рабочем кабинете без стекла?

Она босиком рванула в комнату, встала у пустого проема и развела руками.

Руки Арона сами легли ей на плечи. Она не пошевелилась. Он прижал ее к себе. Она не вырывалась. Развернул к себе лицом, никакого сопротивления. Посмотрел ей прямо в глаза, чего прежде никогда не позволял себе, дотронулся ладонью до ее щеки, и она к ней прижалась.

— То есть у нас снова все в порядке? — спросила она, увидев работающий компьютер. — Тогда я бегу в душ.

За кого она его принимает? Хорошо бы не за Алексея Федоровича.

Непартийная болтливость

«…Опять про жену — 9–14 июля она была в командировке в Москве по заданию редакции (КИМ, „Комсомольская правда“). Будучи в Москве, она узнала, что ее родственник (двоюродный брат), работавший в иностранном отделе „Известий“, 10 июня с/г арестован. В последний раз она видела его, когда ей было 10–12 лет».

Уткнувшись взглядом в чье-то рукописное донесение, Арон прислушивался к звукам в ванной.

— Поосторожней там! — крикнул он из кухни.

— Не беспокойся.

«Жена слышала, что такой родственник существует, что он работал в советском полпредстве в Китае, а потом ряд лет в „Известиях“, где печатался за своей подписью. Я этого человека никогда в жизни не видел, не знаю, никаких связей с ним никогда не имел и при всех упоминаниях о моих родственниках или родственных связях я этого человека никогда родственником не считал.

14 июля жена отчиталась о командировке и сообщила в парторганизацию „Смены“ об аресте этого родственника и все то, что знала о нем.

Числа 15-го или 16 июля жена приехала домой (я живу на даче в г. Красногвардейске) и рассказала о поездке в Москву, а также об аресте двоюродного брата и о том, что сообщила об этом в парторганизацию.

Я не придал значения этому факту, считая, что арест чужого, по существу, человека значения для нас не имеет.

21 июля жена сообщила, что у них в „Смене“ состоялось партсобрание и что на этом собрании ее бездоказательно обвинили в том, что она скрывает свои связи с арестованным врагом народа.

В Ленобком ВКПб поступило письмо какого-то комсомольца (в „Смене“ письма не видели, но получили о нем информацию), где говорилось, что враг народа Васильев, когда моя жена работала в РК ВЛКСМ, оказывал ей якобы особое покровительство. И что жена скрыла или замазала в 1935-м или 36-м году разоблачительное письмо из Красногвардейского района.

Жена категорически отрицала какое-либо ее участие или знание каких-то махинаций двурушника и врага народа Васильева.

Она была обвинена в притуплении бдительности, хотя зимой этого года разоблачила в той же „Смене“ двух врагов, осужденных в настоящее время спецколлегией Леноблсуда.

22 июля я ездил в „Смену“ и беседовал с Эшманом. Тот предъявил такие обвинения: она хотела обратиться к своему двоюродному брату, чтобы он помог ей с добыванием материалов, поскольку работал в „Известиях“; подозрение в связи с Васильевым; непартийная болтливость. Я немедленно отправился в академию с тем, чтобы доложить все это Кинкину, но, не найдя его, рассказал все т. Ульпе. Тот предложил изложить дело письменно. Я написал, добавил тот факт, что моя жена встречала случайно Васильева 2–3 раза на областном съезде Советов и областной партийной конференции этого года. Я сам с 1933 года этого Васильева больше не встречал.

Признаю своей грубой ошибкой, на которую мне указал т. Ульпе в разговоре 22.7, что я не придал сразу всей серьезности рассказу жены об аресте ее родственника, о чем с опозданием сообщаю, хотя имел возможность сообщить об этом сразу же. 23.7.37».

— Что ты