Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
426. ПОВЕСТЬ О ЛАНЕ И ТАРБАГАНЕ О ВЕЛИКОЙ ЛЮБВИ И ПРОИСХОЖДЕНИИ ДУШ
(Повесть)
ЗОВ СЛОВА
Если когда-либо удастся свести все жанры письменной словесности к единому первообразу, таковым, несомненно, окажется донос. Речь идет не о развлекающей обывателя болтовне, а о серьезном чтении, о нынешней нашей прозе. Поэтам тоже случается поделиться особым знанием, но то — вспышками, по увлечению. Ведь поэзия — род легкий, старинный, незрелый, а хороший донос должен быть существенным, глубоким и весомым. Там вся скрытая истина жизни должна быть высказана как есть, и еще очень важно, чтобы сочинитель не ограничил себя внешней стороною вещей, но углубился в ее невидимое строение. Нужно сообщать не только о действительных поступках, но и о внутренних толчках, которые объяснят, как душевные только вначале движения претворятся однажды в живые виды. Внешние обстоятельства ведь нечасто выходят из ряда вон, но именно скрытые душевные вихри составляют тот мутный воздух, в котором зарождаются разные редкостные исключения. Их-то и следует обнажать, срывая пустую туманную оболочку. Заурядное бытие, жизнь даже вовсе без событий станет тогда чудовищно любопытной. Основное требование здесь — искренность. Сообщения, сделанные неестественным голосом, никогда не заставят себе верить. Описываемые лица должны думать, говорить, поступать так, чтобы при чтении не исчезало убеждение, что вот именно так оно все и происходит. Частные подробности также важны, но лучше, если их достоверность душевной природы, а не следует за тупыми видимостями. Искреннему тону должен отвечать пафос пользы и правды. Начинающие часто выбирают не самый верный путь: берутся описывать жизнь с неизвестной точки. Выходит: «город глазами собаки», «лошадь ногами телеги». Глаза и ноги, однако, подводят. Не зрение и не грациозная походка нужны истинному писателю, но совершенный слух. Понятно, не слух музыканта, который различает звучные ноты, нет, слух писателя должен быть гораздо более изощренным, а главное — направлен к восприятию такого нестойкого пения, которого никогда не разберет наилучший умелец-скрипач. Трепет души — вот что обязан уловить наш развинченный флейтист. Штучки с глазами — чистое ребячество. Все равно ведь ясно, что писала-то не собака и не телега.
Бывает — и это, разумеется, шаг к творческой зрелости, — изображают нечто глазами очевидца. Но и тут есть некая искусственная неполнота: чтобы найти движущую силу, очевидец сам вынужден встать в положение вроде собачьего — иначе что, собственно, нового мы от него услышим? А свежесть просто необходима. Обыденные известия те, кому надо, сами сочинят и без помощи пишущей братии. Вместо простенького лепета: «Я видел» — в подлинном творении должно трубно греметь убежденное: «Я знаю!» Пусть истина проистекает из недр сочиняющего «я» естественно, как река, и исповедь — наиболее подходящий сосуд для подобного излияния.
«Доносчику — первый кнут», — заповедали нам народные нравы. В словесническом повороте это нужно понять как требовательный совет прежде обнажить собственную душу, вынести на свет Божий все, что в ней затаилось, и лишь потом тянуть руки к одеждам друзей и родных или метлу с дегтем к воротам соседей. Эра маньеризма, который когда-то сковывал писателя не имеющими отношения к делу понятиями вроде стыдливости и чести, давно отошла. Ее могильщики научили нас говорить обо всем откровенно и прямо. Зато мы теперь знаем такое, о чем и не помышляли наши надутые прадеды. Но дело сочинителя оттого не стало легче, напротив, намного труднее. Каждый из нас обязан превзойти предшественника полнотой наготы и пронзительной правдой всего своего голого естества. Это с самого начала исключает подражание или ученичество. Мы обязаны донести до читающего внутренний строй нашей души во всем его неизрекаемом своеобразии. Это требует напряженного самоуглубления — тем полнее будет последующее саморазоблачение, а раз обнажившись, еще как смелее будем мы раздевать все вокруг, ибо на нашей стороне теперь право раскаявшегося по отношению к тем, кто, затаив все пороки внутри, не дерзает их честно явить свету. Такая опора неуязвима. Кто станет защищать приятную ложь против горькой правды? Кто не усовестится предпочесть искусную безделку слову сокрушительной истины, задевающей самые устои всеобщего? Жрец и жертва в одном лице, исповедник-сочинитель — всегда на все готовый победитель.
Подобные размышления водили мною, когда я брался за это дело. Цель моя не была вначале отлична от тех, какие ставят другие. Я хотел раскрыться, рассказать все и примером увлечь пишущий народ в новый смерч головокружительного самоочищения. Но стоило мне заглянуть к себе внутрь, как я там ничего не обнаружил. Рассматривая, я видел, разумеется, кое-что, но это было уже известно, выложено кем-то другим, а не мною. Личного же, особенного, моего собственного, чтобы оповестить мир, — такого не находилось. «Неужели моя душа состоит из всем известных мыслей?» — подумал я, и это повергло меня в глубокую ипохондрию.
Я попробовал описать ее в незамысловатых стихах:
Тот весел чья мысль и светла и мудра
Меня ж ипохондрия, злая хандра
Сильней кузнеца, холодней коновала
К устоям души естеством приковала
Перечитал и воскликнул:
— Силы небесные! Тоска-то какая! Где они — устои души?
Пораскинув, однако, умом, я понял, в чем суть нехватки. Мне следовало прежде получить самое душу в чистом виде, а уж потом пытаться описывать ее тонкие ущербы. И вот тут-то темная неясность встала передо мною во весь свой огромный рост.
У нее была еще одна сторона, чисто внешняя. Вряд ли мимо читателя прошло маленькое сообщение о космонавте Сытине. На всякий случай я его здесь все же приведу, сократив за счет извилин говорения и частностей, которые легко домыслить.
Отчего оглох космонавт Сытин
Он вернулся в таком виде
