Жизнь и ее мелочи - Светлана Васильевна Петрова
Ерген слушал внимательно. Спросил: а как насчёт транспорта? Председатель высоко поднял брови: с транспортом туго, да и мясокомбинат сверх плана ничего не возьмёт, кроме того, насколько я понимаю, вес у ваших овечек не кондиционный. Они не мои, сказал Ерген, государственные, нужно же что-то делать срочно. Председатель не сдавался: тут целая группа вопросов, один я их решить сразу не могу, попробуйте обратиться в товарищу Кектееву, он занимается сельским хозяйством в горкоме. Зачем мне горком? – удивился Ерген, вы же и есть советская власть. Мы власть исполнительная, поучительно заметил секретарь, и чабан опять почувствовал тоску. Кектеев оказался на совещании в областном центре, его ждали только завтра к вечеру, и вообще, на приём надо записываться заранее. А если срочно? Для срочных свой список.
Всю обратную дорогу лил дождь. От сырости, от голода, от душевной боли Ергена било крупной дрожью, зубы стучали, воспалённые глаза блестели. За время его отсутствия отара, хотя и съела тюк соломы, ещё поредела, это он заметил сразу, но останавливаться не стал, прошёл в пристройку. Там, на столе лежал большой острый, как бритва, плоский нож с удобной ручкой. Нож подарил знакомый афганец в знак дружбы.
Прежде Ергену не приходилось резать овец, хотя он видел, как это делается. Первой жертве он просто полоснул по горлу, она рухнула на бок, но сдохла не сразу, долго дёргала грязными ногами, изо рта вместе с хрипами вырывались кровавые пузыри, и Ерген вонзил ей нож между рёбер, где, по его мнению, должно находиться сердце. Овец осталось сотни три, Ерген работал без отдыха, чтобы успеть до темноты. Некоторым хватало одного удара, с другими пришлось повозиться, хотя все были слабыми и не разбредались, а стояли смирно, дожидаясь своей очереди. Дождь давно закончился, одежда Ергена, залитая кровью, задубела и мешала двигаться свободно, но он не обращал внимания. Хватая за загривок одну овцу за другой, всё с ужасом ждал, когда попадётся Сегиз. Но вот и последняя жертва, солнце коснулось горизонта, а Сегиза нет. Спотыкаясь от усталости, Ерген побрёл к загону, откуда навстречу вышел его ягнёночек, видно, прятался там весь день, боялся, не зная, что и смерть бывает избавлением. Сегиз сделал несколько шажков и зашатался, передние ножки подогнулись. Ерген тоже опустился перед ним на колени: сейчас, сынок, сейчас всё закончится и тебе станет легко.
Так они и стояли друг перед другом, солнце опускалось всё ниже, закат стал красным, а человек никак не мог решиться. Наконец, нож глубоко вошёл под рёбра Сегиза. Ерген лёг рядом и стал смотреть, как меняется цвет неба. Ветер разогнал тучи, над степью стояла тишина.
Ерген устал. Он больше ни о чём не думал, ничего не желал, всё потеряло смысл, только нож в руке ещё хранил его. Ерген направил лезвие себе в грудь, и солнце наконец провалилось за горизонт.
Оползень
И будут они вкушать от плодов путей своих.
Книга Притчей Соломоновых, гл.1, стих 31.
1
Захар Головатый, по происхождению черноморский казак, по званию подхорунжий, по призванию художник, по профессии повар высшего разряда, по социальному статусу пенсионер, вышел поутру из вагончика, служившего ему домом, и, прижмурившись, стал смотреть в сине-зелёную даль, затуманенную дрожащим от июльской жары маревом.
Люди с музыкальным ухом иначе, чем все остальные, воспринимают ритмично организованные звуки, так и Захар видел то, что от других сокрыто, а иным и вовсе неинтересно: пёструю палитру ствола платана, глубину светотени под старой грушей, диковинную форму облаков. Но доминантой среди всей красоты открытого пространства было море.
Искрясь в солнечных лучах, оно лежало слева до Адлера и справа до Большого Ахуна, а прямо – до самого горизонта. Если подняться на гору повыше того места, на котором Захар стоял, горизонт бы отодвинулся, но ничего не изменилось – море и только море, знакомое и всегда новое. Цвет воды зависел от игры ветра и света, от погоды, от времени года и часа дня. Море обладало способностью и быстро меняться, и завораживать монотонностью. Казалось, где-то на большой глубине гигантские лёгкие то мощно дышат, дрожа от гнева, то безмятежно спят.
Краски неба над вечерним морем вообще описать невозможно: все оттенки семи цветов радуги. Когда солнце тонуло в море с макушкой, вода и воздух насытившись ультрамарином, темнели и сливались в единое целое, а огни проходящих вдали судов выглядели звёздами на небосводе.
Море Захар любил с детства, хотя «любил» – не совсем точное слово, море являлось неотторжимой частью его бытия, питая взор, душу и мозг. Теперь, когда жизнь обрушилась, стало казаться, что несчастья начались после того, как он потерял прямую связь с морем, надеясь обосноваться на пыльной кубанской земле, чтобы погрузиться наконец в давно лелеемый книжными мечтами истинно казачий быт.
Хотя, ежели вдуматься, судьба его определилась много раньше, когда он, самый рослый парень выпускного класса, 1 сентября в просторном школьном дворе на празднике «первого звонка» посадил на плечо кудрявую малышку с колокольчиком и пустился в пляс перед учителями, родителями и детьми, еле видными за щедрыми букетами цветов. Наконец опустил девочку на землю.
– Как звать?
– Луиза! – звонко выкрикнула она непривычное имя и побежала в толпу.
Всё в мире предопределено. Школа теперь называется лицеем, но стоит всё там же, на тихой улице Ушинского в тени гигантских гималайских елей и магнолий. А Луизы больше нет.
Глаза слезились то ли от яркого солнца, то ли от нахлынувших картин прошлого. Старик прикрыл веки. А ведь сколько времени убыло, пока он снова её встретил! Успел и в армии отслужить, и жениться,
