Физическое воспитание - Росарио Вильяхос
– Знаешь, что написано у тебя на футболке? – спросил он, взглянув наконец ей в глаза. Каталина была не в футболке, а в тенниске, которая ей стала уже так мала, что длинные рукава не прикрывали запястья, но спорить с ним о моде ей совсем не хотелось.
– Написано velvet, – серьезным тоном ответила она.
– Ну да, ну да, а ты знаешь, что это значит? – не унимался дон Энрике.
– Это значит «бархат», – сказала она, желая вернуться на свое место.
Но дон Энрике уже разошелся и не мог оставить ее в покое.
– А знаешь такую песню… – Он откашлялся и запел в голос: – She wore bluuuuuue velveeeet?[27]
Каталине хотелось умереть на месте, потому что на них смотрел весь класс. Она отрезала:
– Знаю. Можно я уже пойду?!
Пока она шла к своей парте, мальчишки в классе над ней смеялись, потому что только что видели, как учитель пел ей и смотрел на ее грудь, и знала, что с этих пор каждый понедельник и четверг на доске ее будет ждать огромное сердце, нарисованное мелом, с именем дона Энрике и ее собственным.
Она не помнила, чтобы кто-то так смотрел на ее грудь, так нагло и так долго. Кроме мальчишек из ее района, и из школы, которые играли в «трону – не трону» с ее попой, и мужчин в автобусе, и Хуана, само собой, и даже мамы, которая все время смотрит на ее грудь с тех пор, как у нее начались месячные: вырастет ли там уже что-нибудь, наконец, – будто у нее корова, которая не дает достаточно молока. Увидев, как дон Энрике уставился ей туда, где она сама желала бы видеть только плоский торс, так пристально, будто делает ей рентген, Каталина ссутулила плечи, чтобы грудь, и без того небольшая, стала еще незаметнее. Из девочек вроде бы не смеялся никто, кроме разве что Сусаны-второгодницы, которая вообще не заметила, что происходит, и Исабель, которая любой ценой стремилась стать своей среди мальчишек. Каталина, склонив голову, чтобы никто не видел ее пылающего лица, отступала к своему убежищу. Наконец она заняла свое место рядом с Гильермо – тот тоже не смеялся – и написала ему карандашом на парте:
Противно так.
Он кивнул, потому что не знал, чем еще помочь подруге. Послюнив руку, он стер ее письменные показания и тихо-тихо шепнул: «Ага», – как будто понимал, что она чувствует. Тут она посмотрела в его голубые глаза, и ей захотелось поверить, что да, в самом деле понимает. Сильвия, сидевшая сзади, вытянула руку и на секунду коснулась ее спины. От этого прикосновения Каталина почувствовала, что ее щеки вернулись к нормальному цвету, но не нашла сил обернуться на подругу. Иначе она не выдержала бы и расплакалась, но не потому, что стала посмешищем для всего класса, а из-за этого проявления ласки, до которого такой крутой, как она, не должно быть дела. Чтобы окончательно успокоиться, она долго смотрела прямо на свет, падающий из окна, и старалась думать о чем-нибудь другом. Она надеялась, что весенний ветерок высушит ей глаза; с той минуты, как вернулась на свое место, она так и сидела не моргая, чтобы не пролилось ни единой слезинки. Раньше она увлеченно слушала объяснения дона Энрике, но не в тот день. Каталина молча играла в «или – или», как когда-то с Амалией в начальной школе, но теперь в игре осталась только одна участница.
«Что я сделаю, если дон Энрике снова будет смотреть на мою грудь?» – спросила она.
Вариант 1. Скажу ему, чтобы не смотрел на мою грудь.
И весь класс будет над ним хохотать. Учитель покраснеет от стыда, но скажет мне, что ни на какую грудь он не смотрел, а читал надпись на моей футболке. Он поведет меня к директору, и меня на неделю отстранят от занятий за неуважение к преподавателю, или сделают выговор, или, хуже того, поставят в году неуд, так что придется еще целый год ходить к нему на занятия, или, еще того хуже, вызовут маму, а мама умрет со стыда и будет меня упрекать за то, что в таком виде пришла в школу, хотя я сто раз ей говорила, что почти вся моя одежда мне мала.
Вариант 2. Скажу ему, что мне неловко, когда он смотрит на надпись на моей футболке как раз на том уровне, где у меня растет грудь.
Тогда учитель скажет, что, если я не хочу, чтобы меня так рассматривали, не надо надевать футболку с надписью. А я скажу, что мне эта футболка тоже не нравится, но мне ее мама купила в прошлом году. Учитель вызовет маму, а мама умрет со стыда и будет меня упрекать за то, что в таком виде пришла в школу, хотя я сто раз ей говорила, что почти вся моя одежда мне мала.
Варианты были один другого ужаснее, и Каталина решила просто больше не смотреть в лицо этому учителю, чтобы не знать, если он будет снова пялиться на ее грудь.
Теперь она себя спрашивает: почему, когда она играла в «или – или», среди вариантов не было того, что ей на самом деле было нужно в тот момент, того, о чем просило ее тело, – а оно не просило давать отпор или строить из себя героиню. Что было бы, если бы она поддалась эмоциям и расплакалась перед доном Энрике? Наверное, все подумали бы, что она неуравновешенная, слишком чувствительная и слабохарактерная или что у нее в семье какие-то проблемы, вот она и устраивает истерику на пустом месте. И все закончилось бы тем, что маму вызвали бы в школу умирать со стыда.
Учитель смотрел на ее грудь, Хуан хотел лишить ее девственности (без презерватива), Сара оказалась шалавой и динамщицей. Таковы были события той недели последнего учебного триместра. Глядя в окно, Каталина молилась, чтобы случилось что-нибудь такое, где не было бы замешано ничье тело.
«Видел?» – вдруг повернулась она к Гильермо, но тот уже сам подбежал к окну. Все слышали, как что-то шлепнулось на цементную площадку перед входом в школу. Это был рюкзак. Дон Энрике высунулся из окна и посмотрел вверх, желая выяснить происхождение метательного снаряда. «Всем сидеть на местах», – сказал он и вышел из класса. Сусана-второгодница выскочила за ним и вернулась через десять минут рассказать новости остальным. Дон Вирхилио, учитель латыни, выбросил в окно рюкзак ученика предуниверситетского класса. Этим учеником был Шустер, парень Сильвии; он пришел со второй большой перемены с опозданием на пятнадцать минут, и дон Вирхилио сказал, что не пустит его на урок. Тогда Шустер объяснил, что на урок ему и не надо: латынь предпоследняя, а на последний урок он и так не собирался идти, так что пришел только рюкзак забрать.
Дон Вирхилио. Я сказал, не пущу.
Шустер. Да я только за рюкзаком.
Шустер подходит к своей парте взять рюкзак. Дон Вирхилио вырывает рюкзак у него из рук и выбрасывает в окно.
Дон Вирхилио. Вон тебе твой долбаный рюкзак, Мойяно.
Мойяно – настоящая фамилия Шустера, которого на самом деле зовут Фернандо, но, поскольку он блондин и все время ходит с такой же прической, как у знаменитого футболиста[28], его еще в пять или шесть лет прозвали Шустером, да так и зовут с тех пор. Фернандо Мойяно, более известный как Шустер, спокойно направился к директору, сообщил о случившемся, а потом пошел подбирать свой долбаный рюкзак. После чего директор вывел дона Вирхилио в коридор, поговорил с ним, тот собрал свои вещи, включая учебник латыни, своего мертвого языка, и ретировался, предположительно домой, хотя кое-кто говорил, что видел, как он идет в бар через дорогу.
Английским Каталинин класс в этот день все равно уже не занимался, и их пораньше выпустили на улицу, на физкультуру, чтобы не болтались по коридорам. Шустера тоже отправили домой, главным образом для того, чтобы он не отвлекал других учеников своим подвигом: было ясно, что под конец учебного года замену
