Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов

оно и будет. Уж поверь, они абсолютно безграмотны, эти горе-текстологи. Вот как в бытовом плане люди готовы интересоваться сумасшедшими, ну, скажем, рассказать в подробностях о случайной встрече с ними, притихнуть, если псих начнет кричать на весь автобус, потихоньку следить за чудаковатыми прохожими, но вот погружаться в их мышление, пытаться понять их – на это уже мало кого хватит. А стучаться в последнюю закрытую дверь – тут желающих и вовсе не найдется. Но, кстати, написанное про пятерку и шестерку – это не просто чепуха для отвода их глаз. Мне действительно интересно твое мнение на этот счет. Ответь, пожалуйста. Да, начни с ответа. А потом уже переходи к самому главному. К описанию могилы и другим новостям. Ведь появятся, наверное, новости? Не буду обещать, что меня они особенно заинтересуют, но и не стану отказываться их выслушать. К чему подобное высокомерие? Но нелишним будет признаться, что антагонизм между нами, скорее всего, начнет все больше расти, а не уменьшаться. Вполне возможно, что незначительное сходство между нами уже в ближайшие месяцы развеется как миф. И хотя ближе тебя у меня все равно никого не найдется, эти твои идеи о «будущем длении звука» и тому подобном (всего не припомнишь, да и обстоятельства не те, уж прости), нет, я не готов принять их. Или даже заострю углы. Говоря прямолинейнее, они обречены на то, чтобы остаться пустой софистикой. Пойми, записанный звук – это след, это воспоминание об уже исчезнувшем. Можно сколько угодно пытаться себя обмануть, но настоящее здесь всегда становится отправной точкой для прошлого. О будущем и говорить нечего. Для него здесь в принципе нет места. Вся эта болтовня о будущем как о чем-то, подстрекающем реальность к появлению, – не надо говорить, что эти вещи пока тобой не продуманы. Их не удастся продумать. Они неверны. Мысль – это память. Она не способна предшествовать опыту, быть сначала записанной, а потом произойти. Это элементарно: ὕστερον πρότερον. Точка. Довольно об этом. Да, общение с помощью писем теперь будет наиболее правильным. Оно вообще справедливее. И безопаснее к тому же. Поэтому медики на него почти не способны. Вот что: ни при каких обстоятельствах не вздумай доверять врачам. Все их шприцы, бинты и капельницы – это средства умерщвления. Пациенты для них – что-то вроде оборудования, готового к списанию. И, якобы намереваясь утилизировать сломавшиеся приборы, на самом деле они примутся разбирать их на части, что еще подлее. Сначала тайком, потом с неслыханной наглостью. Излечение, конечно, тоже не более чем деталь общей схемы умерщвления. Меньше всего им нужно рождение нового тела. Поэтому они и не станут препятствовать строительству храмов на территории лечебниц. Но их храмы выдадут себя нестерпимой вонью, ощутимой за километры. Она вступит в химическую связь со смрадом лекарств. Вот мое тебе предостережение. Знай, врачи и священники заодно. У них гной вместо глаз. Главное – научиться сопротивляться и тем и другим. Научиться лгать им. Имей в виду: все покоящиеся здесь – их агенты. Все эти так называемые соседи по палате (тоже мне титул) – не кто иные, как подсадные утки. Боже, как же они тупы, им никогда не научиться играть безумных. И не подумаю вступать в диалог ни с одним из них! Впрочем, они наверняка скоро умрут, и это вполне в духе навязываемой здесь идеологии жертвенности. В действительности они уже мертвы. Запомни: нельзя верить никому из них. Даже их тени – это настоящие проклятия. Их промшелое шушуканье. Его оболок. Вся эта сыпучая сухая земля не наговоренных ими слов. Как блеск гнилых факелов, как гигантский лемех крыла дохлой неясыти. Выколдовываемый блевотой. Хотя и метафоры так же тошнотворны. Но самое невыносимое здесь – это, конечно, необходимость жить бок о бок с ними. Мое упрямое молчание подозрительно для них, оно как ядовитый газ, распыляющийся по здешним коридорам, удушающий их своей неминуемой плотностью. Уверен, рано или поздно мое помалкивание выкурит их отсюда. Если только больничный смрад не прикончит меня раньше. Да, эта удушающая вонь, которую ты почувствуешь, едва переступив порог здешнего предбанника, от нее никуда нельзя скрыться, от затхлой атмосферы психушки. Здешние стены навеки останутся пропитаны этим сдавленным воздухом, объединяющим врачей и пациентов. И для тех и для других нет более жуткого святотатства, чем проветривание помещений. Уже только из-за этой вони я не пожелаю никому оказаться здесь. Впрочем, скоро исчезнет все успевшее стать знакомым. В маслянистых лужах отразятся дула автоматов, забрызганные грязью сапоги и желтоватые зубы, грызущие воротнички гимнастерок. В разрастающейся ржавчине с остервенением будут сражаться насекомые. От лая собак начнет закладывать уши. По вечерам, после сгущения теней, сонные полицейские как по команде станут испаряться с улиц, впрочем и в светлое время суток они предпочтут греться во дворах – вокруг костров, разведенных из обломков старых ящиков, вот так будут сидеть сложа руки, а не патрулировать заполненные преступниками дворы. Хлопья сажи, вздымаемые ветром. Клочки мусора. Перевернутые грузовики, распространяющие запах жженой резины. Полуразвалившиеся трибуны дряхлого стадиона станут похожи на амфитеатр, приглашающий зрителей на новое, еще более странное зрелище. Город сбросит шкуру и рассыплется на бесформенные жидкие куски. Что и говорить, в Столице станет опасно находиться. Вооруженные проходимцы, вместо военной формы выряженные в грязные дубленки, почем зря будут присваивать автобусы, автомобили, даже велосипеды. При этом у лачуг с обвалившимися крышами нередко будут парковаться лимузины, ожидающие самоуверенных мачо и матрон в норковых шубах (довольно скоро беспорядочные автоматные очереди сотрут с их лиц гонор). Участятся кражи детей, пустят слух, что их воруют для утоления голода. Но бесстрашные ребятишки не перестанут рисовать какие-то знаки на бетонных, наполовину захваченных мхом и голубоватыми грибами заборах. Дожди превратят написанные углем послания в причудливые орнаменты. Они изящно дополнят размытые надписи на выщерблинах асфальта, но все же не утратят ореола тайного языка. Тут же рядом ветер заколышет обрывки рекламных и политических плакатов (отличить их друг от друга будет еще сложнее, чем раньше). Рядом с листовками глаз различит объявление «Купим волосы». Невольно захочется удлинить фразу: «Купим волосы, ногти и дерьмо» (магнитофон зажует пленку с закадровым смехом). Разруха начнет побеждать, отвоевывать рубеж за рубежом. Люди, еще недавно казавшиеся благоразумными, захлебнутся в мерзком, квакающем гоготе. Конечно, многие попытаются сбежать. Далеко не всем это удастся. Но в вязкую темноту по размытым дорогам (если еще будут дороги) устремятся сотни повозок. Телеги с беспорядочно наваленными тюками; хнычущие голоса; ничего не выражающие, словно вырезанные из картона лица. Они потащат с собой все, что успеют собрать: все, что покажется ценным. В большинстве случаев это будут смятые, застиранные, разодранные тряпки и обгоревшие простыни, годные разве что на создание веревочных канатов – тех, что в приключенческих романах принято использовать для побега из заточения. Да, это самое подходящее сравнение. Хотя и дрянное. Вот только канаты эти окажутся удивительно ненадежными, они то и дело будут рваться, обрекая беглецов на гибель. Раз за разом все те же монотонные причитания. Даже в брани и раздражении послышится тщетная жалобность. Полуживые, унизительно застывшие между республиками живых и мертвых, почти прозрачные силуэты потянутся под нескончаемым, нудным дождем. В водяной, маслянистой пыльце. Жалкие даже в своей беспомощной ярости.