Кутая хнычущих детей в платки, пытаясь согреть дыханием оледеневшие ладони, они будут идти, из последних сил держась друг за друга, падая и пытаясь подняться. Поверните вслед за ними за угол обшарпанного здания, и вы увидите, что у них не хватит сил пройти и километра по шоссе. Надо ли уточнять, что правительство утратит контроль над ситуацией? Пока военные и бандиты (если сделать вид, что в этом противопоставлении сохранится смысл) будут уплотнять кровавую кашу, политики продолжат рассуждать о недопустимости слишком резких мер, стараясь обходить темы беззаконных уличных расстрелов и нескончаемых изнасилований, тем временем священники помолятся перед телекамерами за невинно усопших, а президент (многие посчитают его двойником давно сбежавшего за рубеж правителя) ежедневно будет повторять призывы к нации о необходимости примирения – впрочем, через какое-то время телевизионщики перестанут делать вид, что это прямой эфир, а не очередной монтаж, слишком уж очевидными станут запинки на одних и тех же фразах, не говоря о неменяющемся костюме и даже галстуке спикера. На всякий случай тревожные новостные сводки будут перемежаться прошлогодними спортивными репортажами и передачами о животных (сложно представить, что еще останется кто-то, на кого эти уловки способны будут подействовать). Между тем ситуация полностью выйдет за предсказуемые рамки. Неизвестные головорезы станут швырять налево и направо бутылки с зажигательной смесью и гранаты, не щадя раненых и даже мертвых. Город станет все больше напоминать гримерный цех огромной киностудии, демонстрирующей недюжинные способности в изображении трупов. Окровавленные саваны перестанут кого-либо удивлять. И еще этот невесть откуда раздающийся звон колокола. Похожий на зловещий смех. Расстроенные животы не отменят чувство голода. Но питаться люди теперь будут чем придется. Кошки, крысы, вороны, змеи – все пойдет в готовку. К этому моменту не останется даже ни одного несъеденного муравья. Настоящим поварским искусством станет салат из травинок: выступающие из мокрой земли ростки будут срезать раньше, чем они успеют налиться соком, а размякшие катышки глины заменят брынзу. Свертки коричневых листьев всерьез начнут именовать мидиями, грязную воду – лимонадом, а плавающие в нем отбросы – зернышками маракуйи. Гурманы станут поедать слипшиеся сосновые иголки, облитые остывшим пометом ворон, белым, как вываренная куриная кожа. Найдется место и для десертов: посасывания волокон яблоневой коры и разгрызания заплесневелых желудей (они придут на смену засахаренному миндалю). Курильщики успокоят себя самокрутками из бересты, набитыми обрывками пропитанного собачьей мочой сена. В какой-то момент люди наконец перестанут стесняться употребления в пищу друг друга. Важное дополнение: единственным убежищем останутся квартиры. Да, непонятно, суеверная военщина не решится трогать здания. Частная собственность немного сохранит свою неприкасаемость. Вот она – незыблемая сила идеологии! Поэтому и мародеры не решатся на серьезные грабежи. Внутренний императив помешает. Пострадают инкассаторы, но не банки, уличные торговцы пирожками, но не пекарни, рынки, но не магазины. Примечание: с самого начала этот негласный закон не будет распространяться на кладбища – солдатня и повстанцы будут неустанно глумиться над склепами, могилами и памятниками. К слову сказать, достанется и катафалкам. Ритуальные услуги полностью утратят смысл. При желании в этом можно будет найти своеобразную логику. Практически на глазах несчастных, готовых отдать любые деньги (кому они теперь будут нужны!) за шашлык из кошки, владельцы кондитерских будут обжираться запасами зефира. Но тот, кто под открытым небом не станет жалеть даже родственников, окажется скован страхом при одной мысли о том, чтобы взломать дверь в чужую квартиру. Какое странное табу. Конечно, ни для кого не будут сюрпризом скелеты – полураздетые последними, чудом оставшимися в живых стервятниками. Кому-то еще повезет раскроить их крылья. Но вот тебе главная новость. Это сон, который наверняка повторится и сегодня ночью. Впрочем, вполне возможно, что тебе он не покажется таким уж жутким. Но для меня нет ничего хуже. Постарайся понять это. Так вот, опять приснится, что мои волосы заплетены в стоящие торчком пучки с залысинами между ними. И все какое-то липкое, словно облитое лаком. Какие-то еще прищепки на голове, что ли. Я подойду к зеркалу, чтобы разглядеть, чтó со мной, и, обхватив голову руками, медленно подниму глаза к стеклу. И тут самый сокровенный, кошмарный миг. Прическа и правда как у мертвого клоуна, но это уже не важно, потому что вместо моего лица в зеркале покажется лик Альмы. Обхватив голову руками, она засмеется, а мне захочется закричать, но дыхание застрянет в горле, и наружу вырвется лишь сдавленная, мучительная тишина. Словно беззвучное чувство вины за то, что не смогу сберечь могилу сестры от мародеров. Ее хохочущее, звенящее отражение и мой неудавшийся крик, это будет продолжаться, пока я не проснусь. Бесконечно, бесконечно долго. Уверен, они постараются сделать все, чтобы пробудить во мне ненависть к ней, но я не сдамся. Как божок по душе босыми ножками пробежит? Время идти домой.
Петр несколько раз перечитает письмо. Кое-что в этих фразах напомнит прежнего Никона, но будет и явная трещина, отделяющая нынешнее-будущее. Напишет ответ, заранее зная, что он не особенно воодушевит адресата. Врачи подтвердят, что навещать его бесполезно (да, Петр предаст его, поговорив с ними). После ухода Альмы стены жизни Никона окажутся до основания разрушенными, но в мире письма все останется почти по-прежнему. Сделаем вид, что это «почти» не так уж важно. Во всяком случае письмо останется единственным его способом связи (и одновременно окончательного разрыва) с жизнью. Обретет особую важность.
Петр вспомнит их последнюю встречу. В безлюдном, плохо освещенном книжном магазине. Обмен несколькими фразами. Как раз тогда – тщетная попытка Петра объяснить, что неспособность продумать важные для него вещи вовсе не обязательно признак их незначительности. Или даже не попытка, а так – робкое полумолчание. Взгляд Никона, еще не совсем потерянный, еще не окончательно смешавший поэтические эксперименты с засасывающей речью больничного пациента. А потом – сумрак улицы, надрезы дождевых линий, жадно проглатываемая темнота.
Наверное, они еще встретятся. Но значительно позже, через несколько безумий.
А пока все раз за разом станет проноситься перед глазами, новые болезни, новые убийства, новые несчастья, новые войны, новые лозунги, новые герои, новые ораторы, новые слушатели, новое непонимание, новые провалы, новая безвестность, новая тирания, новая демократия; поколения, каждое из которых продолжит считать себя последним, провозглашать неминуемость нового, неизбежность уничтожения старого, и самое последнее поколение ничем не будет отличаться от предыдущих, кроме лишь той мелочи, что после него действительно не будет потомства; засохшие осы, которые уже никогда не вылетят из мертвых, готовых в любую секунду рассыпаться ульев; глаза, которые никогда не раскроются; кулаки, которые никогда не разомкнутся; ноты, которым не суждено будет прозвучать; бокалы, которые никогда не будут выпиты; свечи, которые не зажгутся; голоса, которые не прервут стремительного молчания; свитки с заповедями, которые не будут прочитаны; ночи, которые не сгустятся; дни, которые не вспыхнут; дожди, которые не прольются; засухи, которые никого не изнурят; песни, которые не прозвучат; зубы, которые не заскрежещут; грязь, которая не затвердеет; гром, который никого не встревожит; пули, которые не встретят висков; бутоны, которые не распустятся; дворцы, которые не будут возведены; могилы, на которых никто не прополет траву; стихи, которые никогда не будут написаны;
