Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов
(Внезапно.) А что у вас с верой в Бога?
Петр: Из-за излишней набожности окружавших меня людей у меня ее больше нет.
Або: Да, религиозность родственников способна уничтожить веру. И все же разве вам не страшно?
Петр: Нет, потому что мой атеизм и станет возможностью почувствовать Его прикосновение.
Або (не понимая): Как? Как это?
Петр: Откуда-то это странное озарение, эта благодать: потеряв Бога и уже не имея никакой возможности Его вернуть, лишившись всякой надежды на спасение, впервые почувствовать подлинное прикосновение Божественного. Да, быть ближе всего к Богу, больше не нуждаясь в вере в Него.
Або: Подождите, это тоже молитва без веры?
Петр: Нет, не так. Без Альмы я все равно не смогу молиться. Это предельная близость к Богу, не нуждающаяся в вере и молитвах.
Або (нет, не удивленный, нужно какое-то другое слово): Что ж, здесь мне тоже нечего сказать. Ваша встреча с Альмой и правда неслучайна. В отличие от моей.
Они будут молча пить вино. В тишине. Только тонкие, жилистые пальцы Або станут едва слышно постукивать по столу. А потом Петр внезапно спросит о школьном учителе. Задаст вопрос с каким-то странным стеснением, словно уже не будет уверен в том, не выдумка ли тот Ксоврели. Вдруг только новый, нынешний – единственно настоящий? Почти так и будет. Врач с интересом выслушает Петра и скажет. С какой-то легкостью, словно даже радостью наконец вернуться к несложной, повседневной беседе. И только что вроде бы вконец запутанный Петром собеседник теперь запутает его самого.
Конечно, это мой старший брат. Он – Мераб, а я – Або. Ну, старший – говоря условно, разница всего в три года. Отныне этот отрезок времени, когда-то столь важный, с каждым днем будет все больше терять значение (если, конечно, не считать огромной роли прошлого, присутствующего в настоящем). Погибшие родители, насильственное выбрасывание в одиночество – все это, естественно, выдумки. Даже странно видеть вас в роли попавшегося в эти неловкие силки. Впрочем, это же не вы сидящий здесь, а вы прежний, по сути еще ребенок. Дети ведь готовы к таким небылицам. Что ж, довольно оригинальный ход с его стороны. Но, увы, к вящему расстройству брата, мне не удастся вспомнить совсем ничего трагичного в его жизни. Семейные ужины, бесконечные игры во дворе, походы в музеи, занятия спортом, драки, мелкие склоки с родителями, обычное, в меру счастливое, в меру несчастное, скажем так, заурядное столичное детство. Трагичность потребуется придумать. Особенно смешно про сына простого слесаря, подлинное излишество. Учитывая высшее образование, имевшееся даже у нашего прадеда. Отец – академик, полистайте какую-нибудь мало-мальски приличную научную энциклопедию и непременно обнаружите Шоту Отаровича. А вот сыну, увы, не удастся повторить карьеру отца. Наверное, он из тех, кому всегда нужно что-то другое, но нет сил не только совершить это другое, но даже осознать, что оно такое. Поэтому отъезд тут способен предложить иллюзию выхода: ничего толком не изменится, зато появятся основания убедить себя в изменении, в радикальном отказе, едва ли не в подвиге. Конечно же, совсем не захочется смотреть на это как на тень отцовского успеха. О, такое предположение, конечно же, вызовет гнев у добровольного отверженца! Благородное, праведное возмущение! Но если представить, что брат жив, то у меня нет никаких сомнений, что следующий свой отпуск он, как обычно, проведет в Столице. Будет гулять по знакомым улицам, заглянет в консерваторию, в книжные магазины, на могилу родителей. Это же неотъемлемая часть его привычек. (Тут он попытается улыбнуться.)
Петр: А как же дом в лесу, якобы навещаемый каждые каникулы?
Або: Еще одна фантазия. Задумайтесь о простейшем: в лесу нет книжных магазинов. Откуда же возьмется столько новых книг, если не привозить их из Столицы? Ну да, придется потратить некоторое количество времени на отклеивание ценников, но ради сохранения мифа и не на такое можно пойти.
Петр: Да, теперь ясно. (Пауза.) И все-таки зачем все это вранье?
Або: Скажу так: оно – часть его природы. С самого детства. В какой-то момент ему понадобится лгать о себе, придумать драматические обстоятельства, умолчать даже о младшем брате, нередко выступавшем в роли, скажем так, доверенного лица, нашу детскую дружбу-вражду, увы, никуда не денешь, но можно хотя бы скрыть ее от других. Конечно, в какой-то момент меня в качестве слушателя ему станет мало, понадобится более подходящий, не искушенный правдой, способный поверить в совершенство обрастающей все новыми подробностями легенды. Впрочем, надо отдать ему должное, это и не совсем вранье. Скорее выстраивание образа того, кем так и не удастся стать. Наверное, что-то вроде потребности скрыть от себя внутреннюю раздвоенность (так скажут психоаналитики). Или наоборот – желание ни за что не терять раздвоенности (так скажут поэты). Кстати, если подойти ко всему с другой меркой, проделанное им не столь уж ничтожно. Осуществленный вопреки возражениям родителей отъезд сложно, конечно, назвать бунтом. Этот побег от почти немощных стариков как раз в тот момент, когда они все больше начнут нуждаться в помощи, не так уж сильно похож на героический жест, но все же это состоявшийся поступок, особенно в рамках его удивительно скупой на действия системы координат.
Петр: У меня пока что нет сил увидеть в этом что-либо, кроме странной, фальшивой недоговоренности.
Або: Но почему бы не взглянуть на это как на театр или даже как на литературу? Разве там меньше лжи? И разве там не все должно быть принесено в жертву образу? (Снова эти непосильные старания улыбнуться.)
Петр: Пожалуй. Но все равно должно будет пройти какое-то время, пока эти два мира не сумеют соединиться.
Або: В каком-то смысле все эти его ловкачества даже можно назвать бессознательной борьбой с историей (трудно сказать, с заглавной или строчной буквы, здесь понадобится какая-то промежуточная). И вообще – способна ли история вызывать какие-то чувства, кроме стыда?
Петр: Зачем впутывать сюда темы Альмы?
Або: Нет, нет. (Поймет, что он в двух шагах от того, чтобы вконец заиграться сравнениями.) Придумать отсутствие истории невозможно. Сначала придется придумать боль, а тут уже непросто скрыть фальшь. Лживая гримаса подлинного лица все равно рано или поздно проступит сквозь искренность маски. Да, наверное, это его главная, сокровенная мечта, спрятанная настолько глубоко внутри, что так и не получит шанса стать узнанной. Беда еще и в том, что первичная история в этой игре никуда не денется, она будет постоянно напоминать о себе, теснить выдуманную, подмешиваться к ней.
Петр: А вдруг самое ценное в его замысле – это невозможность его осуществления? (Громкий смех в противоположном углу кафе.)
Або: Нет, нет, не буду больше вас запутывать, а то вы, чего доброго, превратитесь в его адвоката. Между ним и Альмой, конечно, очень мало общего, лучше скажу – ничего. Это сравнение вообще случайно. Мне зачем-то захотелось поиграть в платоновские диалоги. Все намного проще. Здесь речь всего-навсего о лжи, так и не превращенной в литературу. Вопреки всем стараниям. Перед нами отчаянная неспособность осознать неосуществимость замысла. Вот здесь и надо искать фундаментальную разницу между болтуном и писателем. Еще это принято называть отсутствием таланта. (В сторону.) Хотя, наверное, я все-таки слишком жесток к нему. (Пауза.)
Затем разговор продолжится. Но мы его не услышим. Впрочем, все будет крутиться вокруг одного и того же. Петр
