Валентин Иванов - Златая цепь времен
Сентябрь и первая декада октября прошли у меня в очень стремительной и очень приятной работе. Затем — рукопись сдана и наступает еще не закончившийся период ожидания, для меня — бессмысленной прострации, но не усталости. Не могу заставить себя чем-то настоящим заняться, не писал даже писем.
Но все же раза три побуждал редактора с Вами связаться. Последний раз он мне сказал, что книга Ваша «выпала из плана 61 г.» по общей причине, вместе со многими. Сократили снабжение бумагой. От этого пострадали многие авторы. Это общеизвестно. Но кто утешается, сам погибая, видом чужой смерти! Остаться в живых при общей гибели, вот что приятно, как свидетельствует нечестивый Лукреций.
У меня иной раз бывает ощущение, что я вот-вот сумею снять крышку с чего-то и увижу нечто очень важное. Разные крышки, разное «что-то». Милый Георгий Семенович, все мы, все, без исключений, неимоверно преувеличиваем личное свое значение, нужду в нас, место, нами занимаемое. Как мне когда-то говорил один редактор: нужно ограничиваться общеизвестным, общепризнанным.
Что же касается личностей, вот Вам крохотный примерчик из тех, которым я сам пользуюсь для смирения гордыни и обучения себя скромности: не так давно, но я все же заметил, что всегда и со всеми здороваюсь первым, хотя почти все, кого я «приветствую», меня моложе. Мне даже неловко, когда меня опередят.
…Я не жалуюсь, я не пессимист, меня никто не обижает, но моя книга, Ваша, третья не нужны как частности. Нужна некая отвлеченная книга, заполняющая план и которую можно заменить другой, такой же. Мы же все, единицы, мы же все, частные случаи, тащим этакий груз, этакое сознание собственной уникальности с доморощенными, но многозначительными выводами. Плохо? Нет. Уверенность суть также броня и орудие для работы.
Даже великий поэт и мудрец Экклезиаст, заживо одеваясь в творенье своем сумерками небытия, испытывал высокий восторг, слагая слова для мыслей своих, хоть и знал, что «ничего не возьмет в руку свою». Посему — разумно удовлетворимся кипением мысли, которое лучше даже сна без сновидений. Посему — будем считать себя Людьми. Пусть эта штука, с большой буквы особенно, не столь и значительна: но жить иначе нельзя. Так же, как нельзя никому жить, не очищая память баней забвения недостойных вещей, переживаний. Впрочем, последняя операция производится нашей памятью автоматически: премудро устроенный жизнеспособный аппарат.
А теперь о другом.
Состоится ли у вас в Ленинграде мексиканская выставка? На ней меня сразили некоторые обстоятельства. Во-первых, две головы. Одна приблизительно естественных размеров и абсолютно европейского типа, но без бороды и усов. Вторая — колоссальная, черты лица совсем другие, но тоже европейские, очень мне напомнившие два неитальянских лица из виденного недавно фильма Десантиса «Трагическая охота». Итак, можно взять в руки скульптуры тех самых тейлей, белых богов, которых мексиканцы встречали в лице Кортеса.
Я всегда был убежден, что культ Солнца с человеческими жертвоприношениями, культ древних кельтов, уничтоженный в его последнем прибежище, — в современной Вандее, — лишь Шарлеманем, был занесен в Мексику извне через Атлантику. И без всякой Атлантиды. Обдуманный рейд? Беглецы? Плоты? Корабль или целая флотилия? Никто не ответит на эти вопросы. Кстати, франки, будучи ортодоксальными римско-католиками, иногда прибегали к человеческим жертвоприношениям, даже к массовым… Ничего-то мы не знаем.
Во-вторых. Выставка дала мексиканское искусство с древнейших времен по наше включительно. И вот, это сегодня во всем, включая мозаику, роспись, фрески в общественных зданиях и на громадных плоскостях глухих стен домов в городе Мехико, нынешние художники опирают на древность, включая ее простое копирование. Что это значит? Экзотика для туристов?
Ладно. Вообразите себе Москву, где на каждой стене изображено некое славянство эпохи не позднейшей, чем Киевская Русь. Именно так. Везде, всюду, древность выкатилась из музеев, развернулась и плеснула на все наши славянские мотивы славянскую «вязь» (она, кстати, византийская), отовсюду глядят Перуны, Свароги, водяницы и т. п.
Так сделано в городе Мехико. Я понимаю, что, вопреки всему, нынешняя Мексика стремится опереться на глубь, на подпочву. И это она хочет сделать, эта Мексика, такая внешне, этнически испанская, такая немайянская, неацтекская, неюкатанская. Испанская — это ярко видно на великолепных снимках сегодняшнего дня Мексики, людей и толп на улицах, площадях, на праздниках, в пляске, на бое быков. А вот в душу себе садит майю, ацтека. Да, дело это серьезное и, как серьезное, выпирает отовсюду, наверное, незаметно даже для тех, кто его делает. Зачем, для кого, для чего? Мода, что ли?
Не ответят, почему им сегодня так уж понравилась, так уж понадобилась далекая, беззвучно умершая древность, похороненная еще до Кортеса. В том-то и сила, что не ответят. Коль ответили бы, да объяснили бы, да еще и план представили бы, то была бы это просто очередная кампания лишь, даже не мода. Однако же тут, видимо, стараются все. Ведь без всяких этих чиновничков и чиновников муниципальных и прочих не дадут ни денег, ни разрешения «пачкать» стены небоскребов майянской и прочей символикой, которая к тому черт знает что и значит. Значит, даже чиновники разрешают либо не возражают. Невозражающий же чиновник для таких дел наилучший покровитель: ни мешать советами, ни диктовать не будет. Вот так-то…
В XV веке обитатели подвесочного к Азии континента ели грубо, так грубо, что жирную свинину почитали нежным блюдом после надоевшей говядины. Дичину особо ценили за пряный привкус, потому-то и охраняли дичь законами, на наш взгляд (если забыть о каре на лося), противоестественно-жестокими. Да ведь охраняли-то, вопреки романтике Вальтера Скотта, не как любимый объект королевской и прочей знати забав лишь, но как блюдо. В остальном, ели грубый хлеб муки простого помола. Лук — райское блюдо — и чуть-чуть овощей.
Колючие сукна из немытой шерсти — мыть было нечем — так драли шею, что всяческие пышнейшие воротники были необходимы для защиты кожи. Скучно, серо жили и наиболее сытые. Драться же умели бесподобно: примо, развлечение, выгодное для воображения, манящее выигрышем, подобно рулетке; секундо, развлечение эффектно-доступное в силу общего закона наименьшей трудности дел разрушительных. А вообще — народ был нищий, все эти рыцари. Ричард Львиное Сердце как был убит? Один из его вассалов на французской земле нашел клад. Король говорит — мое, вассал — не отдам. Ричард пошел на него походом. Во время штурма один из стрелков вассала ранил Ричарда в пятку, и король умер от общего сепсиса, ноги-то немытые.
Итак, в XV веке эти немытые, грубые, смелые и сильные рубаки отправились на всесветный грабеж. В индийском порту, где появилась первая эскадра Васко да Гамы, на встречавших ее богатых и наивных горожанах было навьючено больше шелков, больше отлично тонких тканей, больше золотых украшений и драгоценных камней, чем на всех оставшихся дома европейцах, взятых вместе. Ведь недаром же законы Западной Европы тех эпох навязывали бюргерам скромную униформу. Тут соль не в одной дворянской гордости: богатые бюргеры, дай им волю, вздуют цены на роскошь.
Грабили. И — чужим не разживешься, как объяснил мне один колхозник, мой друг, вернувшись осенью 1945 года прямо из Германии без всяких трофеев. О том, что есть исторический пример — Испания, — он не знал.
Времена изменились. Одна ли Мексика, подобно бойцу, готовящемуся к драке, укрепляется на ногах, топчется, пока подошвы не почувствуют твердую опору не наносного грунта, а первозданной скалы? Требуется: единство нации, обязательно нации исторической, извечно местной, от самой земли, от данных квадратных километров, точно определенных этими координатами и отраженных в меркаторовской проекции на этом именно бумажном листе.
26.XII.1960
*
Уважаемый Николай Онуфриевич![37]
Получил Ваше письмо и Ваш этюд «Об обрядах». Я полагаю, что Вы совершенно правы и фактически, и эмоционально. Последнее слово я употребляю не случайно.
Отвечаю Вам не с целью дать якобы научный разбор Вашего этюда, — я не дипломированный историк, — но чтобы поделиться с Вами некоторыми моими мнениями, добытыми путем многолетней работы.
Было, есть и будет не только ряд исторических школ, но внутри каждой — группировки, весьма и, зачастую, яростно спорящих. Это естественно, здесь нет ничего плохого: сражаются и математики, и физики, и прочие представители «точных» наук.
Кто же из сражающихся если не прав, то хоть более прав? Чтобы ответить на такой вопрос, нужно обратиться к методу диалектического материализма. Методу, а не цитатам. Попробую выразить то, что я называю моим мнением о подходе к историческим явлениям. Мне кажется, что нужно опираться на следующее:
