Валентин Иванов - Златая цепь времен
Все это я очень помню для своих оценок прошлого.
…А история! Историю будут писать и переписывать. Казусов много было и будет у тех, кто, во-первых, высиживает слова источников, будто это яйца. И у тех, кто стрижет всех под одну бирку.
Униженное положение женщины у древних славян. Да. Но как и в какой степени и почему? В недавнем западносибирском быту женщины-крестьянки в полевых работах не участвовали. В глубинах Южного Урала я лично нашел некогда следы древнего уклада: в избе все принадлежит женщине. Если женщина вышла из дома, мужчина будет сидеть голодным, но не полезет в погреб за молоком, маслом, медом, не откроет хлебный ларь. Не положено… Утром женщины встают до света, готовят плотный обед, начнет светать — будят мужчин, торопят, кормят — и мужики уходят. Тогда усаживаются женщины с детьми, не спеша едят, кормят детей, занимаются своими делами на свободе. Там женщина никогда не сядет с мужчинами за стол. Пожив среди таких людей, я не нашел, что женщина угнетена. Наоборот, она там смела́, вмешивается в мужские разговоры, и ее никогда не оборвут.
В старой России было понятие — тягло. То есть мужчина и женщина. Ибо один мужчина не хозяин. Помню, когда холостых в деревнях не было. В свое время развод нужен был интеллигенции. А крестьянину разводиться — хлеба лишиться. Умерла жена, плачь, да новую ищи, чтоб по миру, не пойти.
Конечно, человек есть существо общественное и находится под влиянием среды. Но и среда находится под влиянием человека по универсальному закону действия и противодействия. Без взаимодействия нет никакого действия, все диалектично.
Вот Вы поминаете об обрядах фиджийцев, малайцев. Особенно интересны фиджийцы, жившие до недавних времен весьма особливо. А вот у таитян их первооткрыватель Бугенвиль нашел совсем другой быт, совсем другие обряды. А ведь по климату, по месту, в сущности, соседи близкие. Читал я подлинные дневники и Бугенвиля, и других первооткрывателей. Источники довольно бесхитростные. Формально везде был одинаковый уровень, родовой. А быт, отношение к жизни, отношения друг к другу были ох как различны. Что называется, небо и земля. И будь, к примеру, в распоряжении историков, этнографов, социологов только дневник Бугенвиля (вернее, безымянного писателя, коему было поручено это дело), какую буколическую идиллию нарисовали бы они нам в описании родового бытия! В том-то все дело, что в разных местах было по-разному. Исторический же процесс для каждого места, что ли, не только неразрывен, но и своеобразен.
Могу дополнить: убежден, что быт древних славян в «Руси изначальной» изображен верно. Такого же мнения мой рецензент, один из наших академиков. Другой академик, может быть, не согласится с «моим». Для меня же важно внутреннее чувство правоты.
Что же касается истории нашей, то много в ней было допущено искажений. Сейчас пора бы порадеть правде. Мое кредо изложено в эпиграфе к «Руси изначальной». От него я не отступлю, ибо ничего я не выдумал, не кадил. Так же, как и в моих «Повестях древних лет».
Перечитывая, дополняю:
Сейчас мы вошли в период объединения наук, синтеза: биология + физика + химия + математика и т. д. Так, математики сумели помочь палеонтологам: «неандертальский человек» — не наш предок. Ибо исторический период, нас разделяющий, оказался, при проверке счетом, слишком кратким для того, чтобы успели создаться, выразиться, отличия между нами и неандертальцами. Из этого вовсе не следует, что допустимы скороспелые выводы. Ибо диалектическое развитие есть закон универсальный. Дело — в сроках. Меня иногда обманывает быстрота политических и социальных перемен. Но как можно говорить о коренных изменениях личности человека? Опять-таки не следует, думаю, смешивать личность в смысле исторической стойкости ее эмоций и так называемых духовных способностей, и моральных запросов с частной и замечательной способностью той же личности приспособлять и приспособляться, разрушать и созидать и — стремиться к разнообразию, к перемене.
Вы доказываете, что наши предки имели такие же «чувства, как мы». Для меня это истина, которую я себе доказал.
Итак, все созданное нами носит нашу печать, приспособлено к мнениям, настроениям, убеждениям нашим. К каким? Данного часа, данного года. Как знать, как изложил бы автор того или иного «источника» события, вернись он к нему через десять, двадцать, тридцать лет. Значит ли это, что познание невозможно? Отнюдь нет.
…Но как же лишать наших предков человеческого образа? Я всегда любил древних писателей, которые по силе интеллекта и художественному дару могут поспорить с большинством современных. Почему думать, что славяне, их современники, были дикарями?
В некрологах киевских князей, включенных в летописи, постоянно, наряду с описанием внешности и деловых качеств, встречается замечание: был книголюб, любил чтение книг… Константин, один из сыновей Юрия Долгорукого, оставил по завещанию библиотеку, в которой «одних греческих книг было свыше тысячи»! Столько же было других, и особенно русских. Но книги те существовали в одном, двух, трех экземплярах. Причем Константин отнюдь не рисуется в летописи как исключение. Читали много и охотно на нескольких языках: свой, греческий, латинский, болгарский. Говорили на еще большем числе языков. Учась, с голоса по преимуществу, — при старой русской способности к языкам, — выучивались легко, быстро.
Автор «Слова о полку» был одним из очень многих. Все легко исчезало. Соль в том, что произведения греков и римлян были рассеяны по обширной территории, застроенной в большой мере каменными или каркасными, но оштукатуренными домами, с каменными погребами. И то сохранилась лишь часть. Пример: император Тацит повелел, чтобы во всех библиотеках империи хранилось по десять экземпляров трудов его знаменитого предка. До нас дошла лишь часть книг Тацита…
12.I.1961
*
Дорогой Н. О., Вы очень хорошо говорите — чувство непонятной вины… Очень Вас понимаю, но никакому определению такое естественное, наизаконнейшее чувство не подлежит. На днях я перечел «Братство» Голсуорси — там все пронизано этим чувством и самое лучшее в романе — это отсутствие формулировки.
«Анна Ярославна» лежит у меня, не читаю, чтоб себе не мешать. В прошлом году читал «Каракаллу» того же автора[38]. Он недавно скончался, стариком, он долго прожил в эмиграции, во Франции. Это человек французской культуры. Они ведь там очень добросовестны, очень образованны по книгам, очень книжны. И — очень верят, что в прошлом были другие, какие-то совсем особенные люди, совсем не такие, как мы. Наилучшим образцом такого взгляда для меня служит очень мною любимая «Саламбо». Это все так называемые «источники» Флобер прочел и усвоил в памяти все решительно, всем проникся. «Саламбо» — великолепная книга, но ведь можно и любить, и не верить. Так я к ней и отношусь, к этой сверкающей витрине ювелира.
Кстати, ко мне трижды писал какой-то молодой человек из Подольска. Он буквально требовал, чтобы я указал ему источник моей «Руси изначальной» — откуда я все это списал. И не удовлетворялся моими объяснениями, и опять, и опять настаивал: «Назовите, откуда взяли». В наше время нужен протокол, а?
Вероятно, я написал Вам о поэме по темам «Руси». Поэма эта принадлежит молодому человеку, который сам не считает ее чем-то законченным.
Вы говорите — экранизация «Руси»[39], не стоит ли вопрос? Где, перед кем? В наше время не найдется ни одного столь безумного режиссера или директора студии, которые взялись бы за древнеисторический сюжет. За границей ставят очень дорогие исторические фильмы с раздирающей любовной историей в центре действия. Это все «псевдо». У нас же заняты только современностью в ее непосредственном отражении. А коль кто-либо захотел соорудить этакий коммерческий фильм из моей «Руси», я сам первый возражал бы.
Мой «Владимир» почти не подвинулся. Не пишется, но это пока меня не пугает.
В середине июня собираюсь уехать на юг, к морю. Есть такое местечко к западу от Туапсе, и звать его Тенгинка. Я был уже там несколько раз. Народа там мало, море чистое, жизнь самая простая.
24.V.1962
*
Дорогой Виталий Степанович[40], очень благодарю Вас за письмо, оно доставило мне радость; спасибо, что потрудились написать. Благодарю за книгу, стихи Ваши мне понравились.
Вы спрашиваете некоторых моих советов. Признаюсь Вам, что боюсь теоретизирования: по многим причинам, из коих немаловажна и та, что, чем более теории, тем менее искусства. Никто еще не сказал, что такое искусство, и, вероятно, не скажет, в том смысле, чтобы найти законы, по которым удалось бы творить подобно, скажем, возведению бетонных конструкций для промышленных зданий.
На днях мне попалось интервью Пискатора, старого человека и театрального режиссера с так называемым мировым именем. На вопрос — какой эстетике он следует, то есть школе, — он рассмеялся: «Да никакой эстетике! Я ищу авторов, которым есть что сказать, и актеров, которые могут это передать».
