Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг
Даже я.
И я не знаю почему. Тиффани знала. Ответ написан у мамы на лице, в двух кварталах позади.
– Я голодная, – говорит она. – Блинчиков было маловато.
– Ага, – говорю я.
Мы – каракули. Два человека, застрявшие в каракулях черной магии, идут домой перекусить. Мы сами не свои. Тиффани изменила нас. Мы не знаем, что с этим делать.
Когда мы приходим домой, папа перекусывает чипсами с сырным кремом. Он окунает чипсы прямо в банку. Кусает и окунает снова. Прямо у нас перед глазами, чтобы мы прокомментировали. Это называется приманка. Он так рыбачит. Я смотрю, как на него смотрит мама. Он сложный человек.
Хелен врет
Я вру. Я вру. Я вру. Я вру.
Я вру. Я вру. Я вру. Я вру.
Я хочу одного: тихого местечка. Шесть дней в тишине. Мне нужно время, чтобы себя осознать.
Мои родители умерли, когда мне было двадцать пять. Но я осталась одна задолго до этого. Я была занята. Слишком занята, чтобы прислушаться к стуку своего сердца. Слишком занята, чтобы присмотреться к своим рукам. Слишком занята, чтобы понять, что я делаю не так. Я много чего делаю не так.
Я просто хочу на некоторое время прислушаться. Перестать врать. Перестать разговаривать. Перестать притворяться. Я просто хочу послушать и проверить, услышу ли я стук своего сердца.
Чет производит шум. Даже когда он не рядом, его шум все равно у меня в голове. Иногда шум такой громкий, что хочется кричать, и я не могу сбежать даже во сне, и я сжимаю челюсть и кусаю щеки до крови.
Я не могу прислушаться. Не могу остановиться и собрать пазл воедино. Нет стола, который бы вместил этот пазл.
Если бы я могла всего лишь денек послушать тишину. Если бы я всего лишь час послушала тишину, я бы все поняла. Я бы составила план. Я бы знала, что делать.
Совершенно незнакомая мне женщина посмотрела сегодня на меня и сказала: «Ты живешь во вранье, Хелен».
Почему мне понадобилась незнакомка, чтобы услышать? Шум. Шум. Шум.
Крыса
Мой отец не тот, кем кажется. Он сложный человек.
На прошлой неделе он разбирал запросы на страховку в офисном закутке в небоскребе. На этой неделе он небритый, грязный мужчина, не выходящий из комнаты. Он даже ради бейсбола не вылезает. Он не здоровается.
Мама говорит, что он уходит в себя, но мама не знает, что я помню. Не все, но достаточно.
Папа бывал медведем гризли. Бывал борцом. Бывал хулиганом. Крысой.
Но кроме этого, он – пустое место.
Он – тикающая бомба. Мы с мамой это чувствуем каждый раз, когда он проходит мимо, и мы чувствуем запах его двухдневной щетины и злобы. У злобы есть запах. Так говорят. Можно почуять злобу и опасность, и я их чую.
Пахнет как мусорка в августовский день.
Пахнет как горящая резина.
Пахнет как день накануне конца света.
Брюс пишет мне из мотеля: Распаковался. Куда хочешь сходить на ужин?
Я отвечаю: Я приду к мотелю. Решим там.
Брюс: Мне есть что тебе рассказать. И я хотел бы узнать, почему ты бросила школу.
Я: Мы можем об этом поговорить.
Брюс: Я хочу первым делом все обсудить. Чтобы потом просто расслабиться и общаться.
Я: Хорошо. Можем сначала поговорить, если хочешь. Приду пораньше.
Папа у себя в комнате. Мама легла вздремнуть. Я оставляю записку на столе в кабинете. Пишу, что ушла на ужин к Кэти и вернусь поздно. Конечно, никакой Кэти не существует. Кэти была изобретена для папы, когда мы ели тако.
Уверена, если бы на ужин пришел Брюс, папа бы притворился, что не увидел его, как не видел десятилетнюю Сару.
Он бы назвал его Джимми. Пошутил бы для воображаемого Джимми, что то, как я чуть не задохнулась тако, это зрелище. Воображаемый Джимми тоже не засмеялся бы. Знаете почему? Потому что все отлично видят, что прячется за папиным «сложным человеком». Просто дыра. Большая дыра, которая занимает место, и ему не стыдно быть дырой, потому что он не знает, кем еще стать с тех пор, как перестал быть крысой.
Мехико – День Шестой II – В поисках Брюса
Брюса нигде не было видно. Наступило время ланча, я достаточно помокла в своей чайной ванне, мама намазала меня алоэ вера и помогла надеть самое удобное из того, что у меня было с собой, – просторную майку с тонкими бретельками.
В гостиной я увидела себя в зеркало и сразу сказала:
– Охренеть!
Папа сказал:
– Сара! Нельзя так говорить.
– Ты видел мою спину?
– Все равно нельзя так говорить! – настаивал он. – Тебе десять!
– У меня на плечах пузыри, – сказала я.
Мама сказала:
– Ничего, они сами вскроются.
Я не хотела думать о вскрытии пузырей на моих ожогах.
– Я голодная, – сказала я. – Можно мы пойдем в ресторан? Я хочу тако.
– Сначала надо найти Брюса, – сказали родители.
– Брюс может сам себе ланч достать. Неделю же справлялся!
Родители снова поговорили вполголоса, и папа сказал, что найдет Брюса сам. Мама сказала, что мы можем пойти в ресторан. Я снова ела тако в мягкой кукурузной лепешке, и мама тоже съела парочку. Она мало разговаривала, только спрашивала, как я себя чувствую.
– Голова не кружится?
– Нет.
– И не болит?
– Нет.
– Хорошо. Это хорошо.
На этот раз я не знала, что это значит. Мама надела лицо невозмутимой медсестры.
Я решила просто взять себе еще тако. Если мне суждено умереть от мексиканского солнечного ожога, хоть наемся тако перед смертью.
Мама часто посматривала на вход в ресторан, как будто ждала, что папа с Брюсом появятся с минуты на минуту, но прошел час, а их все не было.
– Сегодня последний день, – сказала я. – Я хочу еще что-нибудь поделать! Я ведь просто сгорела.
– У них сегодня фильм в сиесту. В поисках Немо. Давай сходим!
– Я хочу на улицу, – сказала я.
– Тебе нужен перерыв от улицы по крайней мере до трех-четырех.
– Я хотела попрыгать с тарзанки в детском клубе. Это будет в четыре.
– Не думаю, что ты сейчас сможешь прыгать с тарзанки.
– Я ведь просто сгорела! – сказала я. Но я видела, как на меня смотрели люди, проходящие
