Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг
– Не сердись на него. Он думал, что я уже знаю.
– Ты, главное, ничего папе не говори, хорошо?
– Хорошо.
– Все нормально. Честно.
Перевод с медсестринского: Могло быть и хуже.
– Ясно.
– С нами ничего плохого не случится. Обещаю.
Перевод с медсестринского: Ногу, скорее всего, придется ампутировать.
Я все рисовала узоры в чаинках. Дверь номера открылась, вошел папа, и мама закрыла обе двери в ванную и оставила меня там одну. Я слышала, как они разговаривают. Я помню, как надеялась, что не устроила Брюсу неприятности. Но что-то мне подсказывало, что устроила.
Элеанор Ригби II
После того как я чуть не задохнулась, мы ели в относительной тишине. Десятилетняя Сара совсем не такая веселая и разговорчивая, как обычно. Мне это кажется странным: она может уйти в любой момент, не нужно осторожничать. Она несколько раз поглядывает на папу, а он просто ест, как машина по поглощению еды, и ничего не говорит. Мы доедаем тако. Мама споласкивает посуду, а я складываю ее в посудомойку. Десятилетняя Сара в кабинете, смотрит на свою картину. Она спрашивает папу:
– Можно я поиграю на пианино?
Папа говорит:
– Конечно, прошу!
Она играет раннюю, неотполированную версию «Элеанор Ригби». Мы с мамой подходим посмотреть, не узнаёт ли папа ее теперь. Не узнаёт.
С усилием
Когда десятилетняя Сара уходит домой – где бы это ни было, – мы с мамой остаемся в гостиной одни.
– Если бы Брюс сейчас вернулся в Филадельфию, ты бы разрешила ему прийти? – спрашиваю я.
Мама смотрит на меня подозрительно.
– Гипотетически, – добавляю я.
– Конечно! – говорит мама. С восклицательным знаком. С усилием.
– У меня есть его номер, – говорю я. – Я все хотела ему позвонить.
Мама начинает взбивать подушки. Впервые в жизни вижу, как она взбивает подушки.
– Отличная мысль! – говорит она.
Я решаю больше ничего не говорить. Я решаю, что, если бы мама не работала в больнице четыре ночи в неделю, она бы стала безумной взбивальщицей подушек.
Лишь когда она садится на диван, обнимает только что взбитую подушку и начинает плакать, я решаю снова заговорить:
– Ты в порядке?
От этого она только сильнее плачет.
– Если это из-за того, что я сказала про Брюса, то извини, – говорю я.
– Нет-нет, дело не в этом. Ты не виновата. – Мама сморкается. – Просто… все сразу.
Вот что я решаю. Я решаю, что мама плачет, потому что папу переставили. Она плачет о Брюсе, хотя и отрицает это. И она плачет о десятилетней Саре, потому что увидела, как мало десятилетняя Сара разговаривала за ужином. Десятилетняя Сара вернулась из Мехико только месяц назад. Думаю, поэтому мама плачет.
Вот оно, мамино «все сразу».
Она машет рукой, прогоняя меня наверх. Второй рукой она закрывает лицо.
Я говорю ей, что люблю ее.
От этого она плачет сильнее, так что я поднимаюсь наверх. В телефоне сообщение от Брюса. Мой самолет прилетает в Филадельфию завтра в 16:15. Поужинаем?
Тиффани
Мы с мамой идем по магазинам. Ну хоть не музей. Мы идем в подземный торговый центр в центре города, и по дороге туда я вижу двух других Сар, но не указываю на них.
В женском отделе одного из магазинов появляется сорокалетняя Сара. У нее волосы короткие и торчат в стороны. Я говорю:
– Привет, Сара.
Она говорит:
– Привет! – и машет мне рукой по кругу. – Ты так им и не сказала?
Я разговариваю с собой через двадцать четыре года. Игнорируя ее вопрос, я оглядываю ее с ног до головы, и она улыбается и треплет меня по голове.
– Ты гораздо круче двадцатитрехлетней Сары, – говорю я.
– Думаешь?
– Она считает себя лучше меня. Лучше всех, но меня особенно.
– Двадцать плюс – тяжелое время, – отвечает сорокалетняя Сара.
– Она думает, что я дура.
– Но она – это ты. Поразмышляй над этим.
Она проходит по рядам, выбирая одежду и складывая себе на руку. Время от времени она поглядывает на меня и вытягивает что-то новое. Я понятия не имею, что она планирует делать с одеждой, пока она не сует всю кипу мне в руки и не указывает на примерочные.
– Как у тебя с лифчиками? – спрашивает мама из-за двери кабинки.
– Ненавижу их.
– Неизбежное зло, – говорит она.
Одежда, которую мне подобрала сорокалетняя Сара, классная, но не мое. Я думаю о Предположительно Эрле. Я спрашиваю себя, когда он в последний раз ходил на шопинг. Когда он в последний раз носил новую футболку. Думаю, это было давно.
От мыслей о Предположительно Эрле я чувствую себя трусихой. Я сажусь на маленькую скамеечку в примерочной и думаю о том дне в кафе напротив станции на 30-й улице и как я могла тогда с ним познакомиться. Как могла бы выйти из кафе, чувствуя себя сильнее, или гордо, или что я поступила правильно.
Но за последнюю неделю я не так уж много думала об оригинальности.
Я не думала о том, что никогда ничего не происходит, потому что куча всего происходит. Или произошло. Я на шопинге в торговом центре с мамой. К нам на ужин приходила десятилетняя Сара. Мама отпросила меня из школы по «психическому здоровью». Я позвонила Брюсу. Папу переставили. События происходят.
Некоторые – оригинальные.
Некоторые случаются каждый день.
Некоторые – искусство.
Сегодня все это кажется неважным. А может, это кажется не таким важным, потому что я расскажу Брюсу о том, что случилось в школе.
Я вешаю все вещи на стенд для неподошедшей одежды.
– Ничего не понравилось, – говорю я маме. – Мне кажется, мне больше по вкусу секонд-хенды. Это в моем стиле.
Мама говорит:
– А лифчики?
– Я их правда ненавижу.
Сорокалетняя Сара смотрит на кошельки в секции аксессуаров. Она держит над головой листок, на котором написано: «СКАЖИ МАМЕ». Я замечаю, что она не носит лифчик.
– Тогда сегодня давай без них, – говорит мама.
Мы обедаем в блинной напротив торгового центра. Вкусно. Маме в целом нечего сказать. Мне тоже. Мы просто едим и смотрим в окно на прохожих. За два квартала между блинной и Ореховой улицей мы встречаем трех бездомных, и каждому мама дает доллар.
Она говорит:
– У тебя правда есть номер Брюса?
– Да.
– Ты ему звонила?
На это я не отвечаю. Просто иду дальше. Потом говорю:
– Помнишь, как в Мехико я спросила, не собираетесь ли вы разводиться?
– Помню.
– Я знаю, что Брюсу досталось за то, что он мне сказал, но что в этом было такого? Люди постоянно разводятся.
– Не знаю. Наверное,
