Голова рукотворная - Светлана Васильевна Волкова
Через полгода мама приехала забрать его в Ленинград, и он спросил: «А бабушка Зина меня с Максимкой Щупом тогда перепутала?» Мать налилась краской, сказала, чтобы он не фантазировал, ничего прабабка Зинаида не говорила, да и не приедет она больше никогда. И Феличка послушался: больше не фантазировал.
А лет в семь он принёс домой с улицы котёнка, тот напрудил лужу в коридоре, отец заставил вытереть и выполоскать потом тряпку. И вот, отжимая в раковине эту самую тряпку, Логинов признал в ней свою старую лиловую фланелевую распашонку. На вороте был пришит кусок ленточки, на которой едва просматривалась линялая надпись: «Феликс». Логинов потянул за нитку, ленточка поддалась, и под ней, прямо по материалу, с изнанки вилась едва живая, синеватая, как жилка, надпись: «Максим», которую, вероятно, так и не смогли отстирать. Но это же была его рубашка, он помнил её, откуда там написано чужое имя? Её носил до него кто-то другой? Мыслей было много, за ними хвостиком вытянулись свои истории, и от них, нелепых, надуманных и большей частью абсурдных, было больно и отчаянно тяжело на душе.
Почему он так и не спросил тогда у родителей? Почему? Глухой низкий голос бабки Зинаиды и эта рубашка, в которой он был в яслях, потом вырос из неё, и она долго лежала в шкафу, а после превратилась в ветхую половую тряпку, – периодически мучили его, но что-то внутри сидело и не разрешало задать главный вопрос.
Уже лет в десять, передумав за годы все возможные версии, он чётко знал – у него был брат, умерший в младенчестве. Зачем родители скрыли от него факт существования близнеца? Хотели уберечь его? От чего? Вопросы мучили Логинова, но он так и не задал их. Будто схватило что-то у горла железными тисками и не давало произнести ни слова.
Родители ушли рано, сначала от инсульта мать, затем отец – утонул на рыбалке, тело так и не нашли. Логинов мусолил тему брата лет до двадцати, пока всеми правдами и неправдами не нашёл старого спивающегося педиатра, лечившего его в раннем детстве, и за бутылку водки тот раскрыл ему нехитрую тайну: был, мол, у тебя брат-близнец, слабоумный, задохся во сне. Даже имена помнил прекрасно. Ты, говорил, Железный Феликс, а он – Пулемёт Максим.
Позже, имея возможность выцарапать за определённую плату любую справку из любого медицинского архива, Логинов всё же отказался от идеи расследования. Был брат и был. Шут с ним. Степень слабоумия уже и не так значима, важен просто факт его существования.
Когда Марина сообщила ему, что надежды зачать ребёнка, возможно, уже равны нулю, Логинов в глубине души даже обрадовался: игры с генетикой плохи, а вдруг у них родились бы близнецы и один из них тяжелобольной? Марина, его небесная, воздушная Марина, – он точно знал это – таких трудностей не выдержит.
Но вот ведь Мосс догадался о внутриутробном близнеце («вспомнил», как он сам сказал), а он, Логинов, проживший первые полтора года бок о бок с собственным братом, деливший с ним кроватку, коляску и доступ к материнской груди, не сохранил ни одного воспоминания, даже призрачно-эфемерного, даже на сухом ржавом донышке подсознания. Будто кто намеренно стёр в его голове файл с любым воспоминанием о существе, зеркально похожем на него самого, отстирал-таки ту давнюю голубую химическую надпись на лиловой рубашке.
Едва наступило утро, Логинов встал с койки и прошёл в коридор. Присев на подоконник большого торцевого окна, откуда был виден главный вход в больницу, он наблюдал, как спешат на работу врачи и санитары, и среди них в жиденьком рассвете старался вычислить долговязый нескладный силуэт.
Молоденькая сестра пыталась загнать его назад, в палату, но Логинов наотрез отказался. Пропустив завтрак и просидев на подоконнике часа два, он вернулся на свою койку – но лишь потому, что начинался обход. Акающий доктор по-отечески пожурил его за нарушение режима, но надеждой на скорую выписку не одарил. Не привыкший сам быть больным или хотя бы пациентом, Логинов был раздражён, что врач говорит с ним не на медицинском, а на простом, человеческом языке, даже замыслил мелкую месть коллеге, но потом сам же себя отчитал за нервозность и слабый эмоциональный интеллект. «Что-то и правда у меня сотрясение мозга. Всего».
Ожидание казалось невозможным. Издевательским. Логинов крутил в руке телефон, но звонить не стал. «Прямо как девица», – вновь ругал он себя, но поделать с собой ничего не мог.
ВСЁ ТИХО В ТВОЕЙ ГОЛОВЕ!
Мосс появился, когда время подошло к обеду.
Едва он открыл дверь палаты, Логинов сразу понял, что перед ним абсолютно другой человек. То же тело, руки, плечи, волосы. А глаза другие. Маленькая складка у губ – раньше не было. И брови опущены ниже, несимметрично – правая выше левой. Плохой признак. Лицо осунулось, черты заострились ещё больше. Мосс походил на собственный портрет, написанный рукой дилетанта.
– Док, я столько должен вам рассказать! – едва слышно произнёс он и поставил на тумбочку прозрачный пакет с рыжими мандаринами.
Логинов покосился на соседа, потом быстро встал, отчего резко потемнело в глазах, и кивнул Моссу на дверь.
Они нашли закуток в конце коридора, у процедурной. Была надежда, что им не помешают там хотя бы какое-то время. Логинов не торопил его, но сам с трудом сдерживал нетерпение.
Прошла невозможно длинная минута, прежде чем Мосс заговорил.
* * *
Тот час. Трое суток назад. Пульс бился неровно и не в висках, как обычно, а в горле. Шаманский бубен в голове постепенно затихал, и лай внутри уже не отзывался тугим эхом у самого сердца. Но дыхание ещё не восстановилось – шло тонкой струёй в лёгкие, как через соломинку.
Мосс не заметил, как Логинов ушёл, лишь звук хлопнувшей двери в прихожей заставил его вздрогнуть. Вера сидела рядом с ним на полу и была ему отвратительна. Она что-то говорила, гладила его по руке, тёрлась, как кошка, перебинтованной головой о его плечо. Врут, что есть предел, через который не переступит женщина. Через всё она переступит. И не из-за святости своей, просто так она скроена.
Он закрыл глаза.
Страха больше не было. Никакого. Страх переродился, прошёл все стадии, какие ему там положены – от личинки до имаго, – и выветрился, выпорхнул в окно разноцветным многокрылым шаром. Сквозь нечеловеческую усталость Мосс с непонятным, неведомым ему до этого мгновения чувством жалости думал о мёртвых бабочках. И о смерти.
Бабочки
